Я взмахом руки пригласил к своему столу одного из крестьян, лохматого и с тоскующими глазами.

— Что за люди здесь? — спросил я. — Кстати, замок очень красивый. Кто-то строил его с любовью.

Он сел на ту сторону стола, чуть отодвинувшись, чтобы ногами не задеть громадного пса, ответил нехотя:

— Для жены.

— Красивая была?

Он пожал плечами.

— Говорят, что да. Но разве это важно?

— А что важно?

— Чтобы любил… И чтоб она его.

Я подумал, сказал медленно:

— Да, это самое главное. А чей замок?.. Эй, хозяин! Кувшин вина на стол. И сразу наполни моему другу его кружку.

Хозяин, крупный огромный мужик, он же и вышибала, как понимаю, с кувшином вина подошел сразу, налил крестьянину, кувшин оставил, довольно ухмыльнувшись. Я щедро расплатился сразу, я же рыцарь, мы обязаны быть щедрыми, даже если сами голодаем, он взял монеты и удалился, очень довольный.

— Кувшин твой, — сказал я крестьянину, — а мне ехать надо.

Он поспешно подгреб ближе кувшин и кружку, глаза заблестели восторгом, сказал словоохотливо:

— Этот замок раньше принадлежал семье Шарфшютценов, но нынешний глава рода, сэр Карлеман Шарфшютцен, к несчастью, оказался в родстве с герцогом Гинтером, поднявшим мятеж против короля, отца нынешнего Леопольда. После подавления мятежа король жестоко расправился с заговорщиками, но владений сэра Шарфшютцена не тронул, тот был слишком далек от мятежа, участия в нем не принимал, так как защищал интересы короля на границе с Мордантом, где вскоре и погиб.

— И что случилось потом? — спросил я в нетерпении. — Говори быстро!

Он торопливо допил вино из кружки, перевел дух и сказал торопливо:

— Однако виконт Гольштейн, сосед сэра Карлемана, что всегда завидовал его богатству и положению в обществе, сумел через знакомых в окружении короля добиться конфискации земель семьи Шарфшютценов, после чего изгнал его жену и детей, а замок захватил и объявил своим.

— Сволочь, — сказал я.

Он взглянул на меня коротко, кивнул.

— Еще какая! Он установил право первой брачной ночи, его люди забирали из деревень молодых девушек в замок на поругание, а налоги стали просто непосильные…

— Жаловались?

Он старательно наполнил кружку доверху, стараясь не пролить ни капли, ответил несколько уныло, несмотря на то, что в кувшине вина осталось еще больше половины:

— Король обещал принять меры, но наши земли далеко от столицы, у короля никак не доходили руки. Затем он умер, а виконт Гольштейн распоясался все больше…

Однако его лицо вдруг просияло, я тут же спросил:

— Однако что-то случилось?

Он сказал радостно:

— Вы как в воду глядите, ваша милость!

— Ну-ну, рассказывай!

Он просиял еще больше, даже глаза счастливо заблестели, ответил с радостным вздохом:

— Явился сэр Карлеман Шарфшютцен, которого все считали давно погибшим. Что удивительно, за эти двадцать лет, что его никто не видел, совсем не постарел! Барон Гольштейн, он стал к тому времени уже бароном, бросил против него всю дружину, а они у него все наглые, здоровые, на дармовых харчах такие морды наели, но сэр Карлеман каким-то чудом ухитрился всех перебить, а это были такие насильники, что им только в аду место, а затем он отыскал барона и убил его на месте…

— Я видел, — сказал я, — как сегодня к замку проехал рыцарь на крупном черном коне, а за ним повозка, которую сопровождали трое всадников.

Он вскрикнул:

— Правда? Это мог быть только сэр Карлеман, возвращающий свою жену в ее владения. А три всадника — подросшие и взматеревшие за это время сыновья. Они, бедные, все это время вместе с матерью находились в нищете и бедности, проживая в изгнании.

— Гм, — проговорил я. — Весьма… да, весьма. Благодарю за весьма пристрастную информацию.

Он прокричал мне в спину обиженно:

— Я сказал чистую правду!

Бобик вылез из-под стола, потягиваясь так мощно, что затрещала даже шкура, посмотрел на меня с недоумением и укором: как, все? А где жареные гуси?

— Обойдешься, — сказал я. — Ты вот тоже какую морду наел!.. Даже мне смотреть не весьма зело. Ты обло и озорно, понял?

Он обиженно опустил голову, я поскреб ему между ушей, это такое извинение, и мы вышли во двор.

Замок приближался, чистый и светлый, а еще чувствуется, что, несмотря на воинское назначение, строился для женщины, любимой женщины, с которой хорошо не только спать, но и просыпаться.

Никакого защитного рва и вала, просто расположен на небольшом холме, уже просевшем в землю, не слишком уж и высокая стена вокруг головного здания, земля от стены на сотню ярдов вычищена от деревьев и даже кустарника, чтобы никто незамеченным не подкрался к стенам, ворота закрыты, но когда я приблизился, из сторожевой будки вышел охранник, с любопытством и опаской посмотрел на Бобика, потом на меня.

— Ваша милость?

— Просто гость, — объяснил я. — Еду мимо.

Он не сказал, что едешь, так и едь, спросил вежливо:

— Хотите согреться по дороге?

— Было бы неплохо, — ответил я.

Он обернулся, крикнул:

— Ганс, отвори господину рыцарю ворота!

Далекий голос отозвался:

— А через калитку почему не… А, вижу, такие в калитку не очень, что вообще-то хозяину понравится, ха-ха!

Ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы я проехал на арбогастре, Бобик проскользнул на миг раньше, вызвав во дворе испуганные вопли, но тут же сел толстой жопой на снег и прикинулся черным столбиком из камня.

Во дворе снег убран, остался только в щелях между плитами, укрывающими землю, слуги шустро носятся по двору, как бывает только в первые дни после переезда.

Один из слуг бросился навстречу, опасливо косясь на огромного черного пса, но раз тот без ошейника и не на поводке, то хозяин за него ручается, можно не бояться особенно, если получится.

— Держу, — крикнул он, ухватив повод.

Я ухмыльнулся, соскочил на землю, поскользнулся на обледенелых плитах, где расплескали воды из близкого колодца.

— Мило у вас тут, — сказал я.

Слуга ответил с готовностью:

— Еще и не то будет!

В холле навстречу вышел высокий мужчина, еще молодой, но по виду побывавший в жерновах жизни, в глазах невеселая мудрость, она почему-то всегда невеселая, еще не встречал веселой или радостной, как будто во много мудрости обязательно много печали…