class="v">   родные для меня!

Ни на какие вас не променял!

В Сорок второй с отцом

    снимал блокаду,

рожденье дал второе

           Ленинграду.

Та, что имела номер

           Шестьдесят один,

брала Берлин.

В архивах документы их

   навечно,

в музеях —

        знаменательные вещи,

в сердцах,

   которые своё

      не отстучали, —

вершины судеб

   и сражений дали,

а в семьях,

   что давно осиротели, —

лишь фотоснимки

   январей, апрелей…

И – в мае —

   гимнастёрки удалые,

надетые для фото,

   как впервые!

Медали, ордена

   ещё хранятся.

О славе говорят,

   врагам грозятся.

Даны за оборону

   и за взятие,

горжусь сказать о том, —

   отцу и матери.

И, чтобы не померкла эта слава,

   я прохожу по вашему составу,

две армии мои

   с рожденья сáмого,

я разверну о вас стихи,

   как знамя!

Ленинградская баллада о семейном альбоме

Семья жила в квартире коммунальной

на Петроградской славной стороне.

Семью друзья да близкие лишь знали —

известность не гремела по стране.

Зато когда война так загремела,

что стало слышно в комнате любой,

мужчины в битвы устремились смело,

и не вернулся ни один домой.

А женщины, трёх поколений дети,

всё делали для фронта, что смогли…

Одна лишь только избежала смерти —

её отмщенья силы сберегли!

Все в ненависть одну обрушив силы,

со всем, что было, сразу порвала.

На Пискарёвке всех похоронила

и добровольно в Армию ушла.

Альбом заветный, летопись живую,

не стала брать в свой новый вещмешок.

Оставила реликвию святую,

перешагнув в отчаянье порог.

Была она всего лишь медсестрою,

но часто шла с бойцами напролом,

и автомат её светло и строго

о мщенье с нею говорил святом.

Её скосила пуля в сорок пятом

в той самой ненавистной стороне.

Не повстречалась больше с Ленинградом,

но Ленинград не позабыл о ней.

Недолго комнатушка пустовала

в квартире коммунальной, как всегда:

здесь жить семья другая начинала

у нас в послевоенные годá.

Ремонт, конечно, сделали по-свойски.

Нехитрый скарб им тоже послужил.

Фотоальбом семьи её геройской

до наших дней дошёл, оставшись жить.

Его из поколенья в поколенье

семья другая всё передаёт.

И вечного достойны поклоненья

семья такая, город и народ.

Коммунальный полицай

Маленькая поэма о большом враге народа

Зловещей памяти некого Вишнякова (его ли это подлинная фамилия, ещё вопрос!), который в годы фашистской оккупации в Белоруссии загубил десятки односельчан, а зимой 1976 года, в самый канун Нового года, довёл до сердечного смертельного приступа мою приёмную мать…

Вишняков,

он был из кулаков.

Был таков.

И – в город!..

Был таков.

Вишняков

из полицаев был.

Он всему народу изменил.

Стариков бил

и детей топтал,

а партизан

из «шмайссера» стрелял…

ВРАГ НАРОДА —

это не обман,

как долбили нам

по головам!

ВРАГ НАРОДА

хуже всех врагов.

Вишняков,

он был из кулаков.

Избы жёг,

палил крестьянский хлеб…

В старости стал жалок и нелеп.

Бриться, мыться вовсе не желал,

всем соседям жару поддавал.

Мелких пакостей

великий был творец,

ловкий провокатор

и подлец…

Участковый, старший лейтенант,

вызывал его

шесть раз подряд!

Тот пускал слезу

и трясся весь,

будто бы его

хотят повесить!

Падал на колени

и сто-на-аал!..

Страж порядка

деда отпускал.

…Помню – шёл

товарищеский[27] суд.

Он спектакль свой

сыграл и тут!

Бился даже в стенку

головой,

издавал какой-то страшный вой!..

Сердобольны судьи,

хоть брезгливы.

На руках домой

они внесли его,

в ванну попросились

руки мыть,

а жильцов просили…

извинить!

А соседи, люди трудовые,

удивлялись, вовсе не впервые:

«Сколько ж от такого гада мук!

А ему опять всё сходит с рук!

Всё, что он творит, —

сплошной кошмар!

Вновь ему

никто не помешал!»

Каждый снова плечи пожимал,

а Вишняк всё снова продолжал!

А беда всё к сердцу подступала…

Мать приёмная

лекарства поглощала.

Муж её, ижорец[28] дядя Коля,

не сдержал себя и врезал больно

кулаком рабочим в рукавице!..

И опять явилась к ним

милиция!

Тётя Лида, славная соседка,

тоже поддала поганцу крепко.

Муж её сказал про Вишняка:

«Был он полицай наверняка!

Я, к примеру, был солдат охраны тыла.

Пулями такую мразь косил я,

и, представьте,

через все барьеры

просочились в тыл

такие стервы!

Нет, не всех схватили, посадили!

А кого-то даже пощадили!»

Лебедев юрфаков не кончал.

Он измену сердцем ощущал.

Доказательств, правда, не имелось,

но они в боях – такая мелочь!

Лишь завидел форму полицейскую —

скинул автомат —

и сразу действуй!

Нам в сраженьях что там заседать —

лишь вперёд идти и наступать!

Вот такой завет фронтовика

отлила в металл моя строка.

Нам идти, как видно, до конца

лишь в союзе стали и свинца!

…Тётя Зина шла моя с кастрюлей.

Вишняков её подкараулил,

                выбил суп из рук,

                              её ошпарил

               (по-немецки

                    в ту минуту шпарил!),

вспоминал, чем он был обучен…

Выдался ему счастливый случай

отомстить защитнице Отчизны

и тем самым

            путь отрезать

                              к жизни!..

Тёти Зины сердце онемело,