– Какой-то вы сегодня странный!

– Я же сказал, что у меня счастливый день. А люди от счастья глупеют. Эго скоро пройдет.

Секретарша отметила ему командировку и протянула конверт с билетами.

– Вот… мягкая стрела.

– Спасибо. Всего вам доброго.

Гущин вышел в коридор. Он не торопился покинуть студию. На стенах висели фотографии, изображающие рабочие моменты съемок и сцены из знаменитых фильмов, некогда снятых студией. Гущин стал их рассматривать, осторожно продвигаясь среди заполняющих коридор непризнанных гениев. Наконец он отыскал то, что хотел; на одном из снимков, изображающих сельскую сцену, он обнаружил на заднем плане Наташу. Она была в жакетике, высоких сапогах, по брови повязана платком. Гущин долго вглядывался в ее совсем детское на снимке лицо. Затем рассмотрел другие фотографии, но нигде больше не нашел ее и вернулся к сельскому снимку.

Наконец он двинулся к выходу. Спустившись в вестибюль, он увидел сквозь мутноватые стекла входных дверей летний уличный мир, уже не принадлежавший студии, и невольно сдержал шаг.

– Это бог знает что! – услышал он задыхающийся, беспомощно-гневный голос. – Вы… вы просто старый авантюрист!

Перед ним стояла Наташа, ее темные глаза были огромными и полны возмущения и подступающих слез, а нижняя часть лица – губы с опустившимися уголками, сморщившийся подбородок – совсем старой.

– Я не верил, что вы придете, – пробормотал Гущин.

– Какой вы, ей богу!.. – сказала Наташа с досадой, но уже без гнева. – Вас, наверное, много обманывали?..

Гущин не ответил, пожал плечами…

…Он перенесся в свою московскую жизнь. Ночь. Он сидит над альбомом с изображением прекрасных зданий Ленинграда. Из прихожей донесся какой-то шум. Гущин поднял голову, прислушался. Впечатление такое, будто кто-то пытается открыть входную дверь. Но что-то случилось с замком, и желающий войти в квартиру начинает яростно трясти дверь. Гущин идет в прихожую и открывает.

– Дурацкий замок, все время убегает от ключа, – говорит его жена Мария Васильевна и улыбается рассеянной улыбкой. Ей под сорок, но она еще довольно привлекательна. И вдруг глаза ее недобро сузились, и, наступая на мужа, невольно попятившегося, она сказала почти грозно: – Ну, так где я была?

– Что это значит?.. – смешался Гущин.

– Твой обычный вопрос… А мне надоело придумывать. Понимаешь, надоело!

– Что ты делаешь с нашей жизнью?..

Мария Васильевна не ответила и прошла мимо мужа…

…Они брели по Кировскому проспекту в сторону Невы, с тенистого проспекта на полную солнечного блеска площадь имени Горького, а затем к Кировскому мосту.

– А почему вы стали катапультистом? – спросила Наташа.

– Почему человек становится тем или иным?..

– Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, мне правда непонятно, как додумывается человек до такой вот редкой и необычной специальности. В юности все мечтают осчастливить человечество. Видимо, и вы думали осчастливить близких катапультированием?

– Конечно! – засмеялся Гущин. – Катапультирование неразрывно связано с космическими полетами, а кто в двадцатом веке не мечтает о космосе? К тому же на войне я был летчиком.

– Понятно! Космос – это да! Хотя, честно говоря, меня больше интересует наша бедная земля. – Наташа засмеялась. – Отчего такое, люди никак не могут создать не то что счастья, хотя бы порядка на земле, а уже рвутся наделить своим неустройством другие планеты?

– Быть может, по этому самому… – задумчиво сказал Гущин. – Человек не властен над временем, отсюда страх смерти, но он может в известных пределах подчинять пространство. Расширяя постижимое пространство, он словно отодвигает смерть.

– Ну, это слишком сложно для меня. И потом я еще не начала бояться смерти.

– Я тоже не боюсь, – как-то очень серьезно сказал Гущин. – Наверное, потому, что я плохо живу. Я устал…

– Ну чего ты так мучаешься? – говорит Гущину жена – Почти все так живут.

– Я в это не верю, – отвечает Гущин.

– Ты просто слеп к окружающему. Уткнулся в свою работу и картинки, не видишь реальной жизни.

– Я не был слеп к тебе.

– И ко мне ты был слеп. Нельзя без конца играть в доверие и прощание. Надо уметь когда-то стукнуть кулаком.

– Видимо, мне это не дано.

– Тем хуже.

– Неужели у тебя все-все прошло? Ты же любила меня когда-то…

– Мне нет сорока, а мой супружеский стаж перевалил за двадцать лет. Ты не находишь, что это слишком много? Ветераны уходят на покой.

– Ты называешь свою жизнь покоем?

– У каждого свои представления на этот счет… мы могли бы дружить, если бы ты не давил на меня.

– Я на тебя давлю?

– Да! Своим молчанием и тем, что не спишь и ждешь меня, и всем своим проклятым благородством! – Она вдруг заплакала.

– Не плачь, прошу тебя!.. Я не могу, когда ты плачешь!..

…Они прошли Кировский мост, перед ними был памятник Суворову, дальше – перспектива Марсова поля.

– Наверное, мне надо быть вашим гидом, – сказала Наташа. – Ну, это вы, конечно, знаете, памятник Суворову знаменитого скульптора Козловского. Слева дом, построенный Деламотом…

– Нет, – очнувшись от своих дум, сказал Гущин. – Вы ошибаетесь. – Это не Деламот, а Кваренги.

– Я коренная ленинградка, – обидчиво сказала Наташа. – Неужели я не знаю? Это ранняя работа Вален-Деламота.

– Зачем вы спорите? На доме есть мемориальная доска со стороны площади. Там ясно сказано, что дом построен Кваренги. Это одна из первых его работ в Петербурге. Хотите сами убедиться?

Но едва они ступили на мостовую, раздался пронзительный свисток милиционера.

– Вы даже не знаете, где можно перейти улицу, – злорадно сказала Наташа, – а туда же, спорите!..

– Да, нам придется сделать крюк, – согласился Гущин. – Но это не меняет дела. Хотите, я назову вам все известные постройки Кваренги и Деламота, сохранившиеся, сгоревшие, снесенные, уничтоженные временем или перестроенные до неузнаваемости? Лучше начать с Деламота, он меньше строил: Академия художеств совместно с Кокориновым, Малый Эрмитаж, дворец графа Чернышева, позднее перестроенный, Гостиный двор, «Новая Голландия»…

– Можно не переходить улицу, – поспешно сказала Наташа. – Ничего не понимаю. Эти познания распространяются и на других зодчих или у вас узкая специальность: Кваренги – Деламот?

– На всех, кто строил Петербург, – с наивной гордостью сказал Гущин, – будь то Квасов или Руска, Растрелли или Росси, Фельтен или Соколов, Старов или Стасов, но Кваренги мой любимый зодчий.

– Почему? Разве он лучше Воронихина или Росси?

– Я же не говорю, что он лучше. Просто я его больше люблю.

– Так кто же вы такой? Катапультист, архитектор, искусствовед, гид или автор путеводителя по Ленинграду?

– Катапультист, – улыбнулся Гущин. – Вы можете проверить на студии.

– А при чем тут Кваренги и все прочее? Ведь вы даже не ленинградец?

– Порой человеку нужно убежище, где бы его оставили в покое. Люди даже придумали