Положение Таргудая теперь снова укрепилось и даже, казалось, стало прочнее, чем в прежнее мирное время: больше не к кому было прислониться борджигинским родам в это смутное время, когда стало опасно жить самим по себе. Не было времени выбирать между собой другого вождя, а у Таргудая было какое-никакое, а устоявшееся, привычное для слуха имя. И теперь в тайчиутскую ставку снова стали приезжать не только ближние, но и такие дальние, норовистые и гордые раньше бугунодские и бэлгунодские нойоны, да и другие, которые раньше неохотно признавали Таргудая за вожака в племени.

Единственными, кто остались в стороне от внутренней войны, оказались бывшие тысячи Есугея. Когда ушли из монгольских степей чужеземцы и борджигинские рода стали возвращаться с низовьев Онона, те не пошли вместе со всеми и остались в долине Аги. Таргудай не сразу заметил это, а узнав, поначалу не стал лишний раз звать их: теперь тайчиуты снова были в силе и чести, и пока можно было обойтись без них. Но после стычки с джадаранами, когда стало ясно, что без крупных столкновений не обойтись, он послал к ним своих гонцов с призывом громить керуленских изменников, привечавших у себя чужеземцев. Ответ есугеевых тысячников был неожиданный: «Мы помогли тебе в трудное время, без зова пришли на помощь, а на этот раз мы не пойдем, не хотим воевать с соплеменниками».

Таргудай, выслушав такой их ответ, плюнул, сказав:

– Ладно, без них обойдемся, пусть пока сидят там, лишь бы вреда от них не было… Но потом мы возьмемся за них, уж чересчур зазнались без крепкой руки над собой…

За полтора летних месяца жизнь в степи неузнаваемо изменилась. Многочисленные мелкие айлы, раньше разбросанные по всем урочищам, теперь исчезли – они сбивались в большие курени и старались примкнуть к сильным родам. Поредевшие стада и табуны, раньше бродившие на пастбищах под присмотром одного-двух пастухов, теперь охранялись целыми отрядами, готовыми к кровавым дракам с любыми, кто позарится на их добро, а по бродам рек и высоким сопкам стояли частые дозоры.

Ездить по степи, как еще совсем недавно в одиночку или по двое-трое стало опасно, и теперь люди передвигались не меньше чем по десять-пятнадцать всадников – в боевых шлемах и доспехах, в полном снаряжении, со щитами в руках. Встретившись в степи с незнакомыми путниками, всадники останавливались на большом расстоянии и подолгу перекрикивались, расспрашивая, кто из какого рода и из какого айла. И лишь найдя общих знакомых, друзей или сватов, осмеливались подъехать друг к другу.

Если встречались враги, со звериной злобой они гонялись друг за другом по склонам холмов, стараясь убить стрелой, копьем или мечом. Повсюду можно было увидеть брошенные трупы людей, чаще всего мужчин, убитых при таких встречах в пути. Кровная месть и грабеж со все большим размахом охватывали долины двух главных монгольских рек – Онона и Керулена.

Тэмуджин нашел своих у Бурхан-Халдуна – на двадцать четвертый день после своего побега.

Он ехал ночами, держась подальше от реки, по опушкам и подножиям гор, как посоветовал ему Сорхон. Приберегая силы своей лошади, он двигался неспешно, где шагом, где малой рысью. Часто, выбрав укромное место, он подолгу стоял, вслушиваясь в ночные звуки, под лунным светом оглядывая незнакомые окрестности.

На девятое утро он съел всю еду в переметных сумах и отныне питался тем, что добывал двумя стрелами и острой палкой, вырезанной ножом из тонкого березового ствола. Боясь выходить далеко в степь, где виднелись камышистые озера, над которыми густыми косяками кружились птицы, он лишь дважды подстрелил уток, случайно приблизившихся к лесу. В другие дни он по низинам подкрадывался к Онону и высматривал крупные рыбины под камнями, а взяв добычу, отъезжал к лесу и долго добывал огонь, перетирая сухие палки.

Еще в начале своего пути, возле Аги, сделав огромный круг под горами, он объехал войско своего отца – заслон, оставленный против пришельцев – Таргудай не мог не оставить с ними своих людей. Издалека, с подножья горных отрогов, в низинах между сопками он видел множество походных шатров и еле видимые точки людей и лошадей рядом с ними. И объехав их, оставив далеко позади, он еще долго осматривал редкие кусты и деревья в степи, прежде чем приблизиться, опасаясь напороться на заставы и дозоры.

В ясную лунную полночь он с холодком на сердце подъехал к той низине вблизи брода, где произошла битва с онгутами, думая там увидеть множество убитых воинов. И хотя там было уже все чисто – видно, после того раза онгуты возвращались сюда и подобрали своих – место это Тэмуджин пересекал с опаской: духи погибших онгутов могли остаться, чтобы мстить проезжим монголам.

Вернувшись в родные места, он сразу направился к священной горе Бурхан-Халдуну, чтобы поклониться и поблагодарить ее за спасение, а подъехав к ней в ясный солнечный полдень, увидел там свои юрты. Он узнал их, как только показался из-за увала знакомый лысый склон Бурхан-Халдуна – юрты виднелись у ее подножия на тех же местах, где они стояли в позапрошлую зиму.

Девять ездовых коней, две пестрые коровы с двугодовалыми телками паслись неподалеку по нетронутой траве. Двое псов – те же проворные, дальнозоркие сторожа – первыми заметили его и, узнавая хозяина, взлаяли негромко, приветливо.

Выбежавшие из большой юрты братья и за ними обе матери с Хоахчин и сестренкой Тумулун – они в это время сидели за полуденной едой – едва узнали его. Только шагов с трехсот братья стремглав один за другим бросились к нему навстречу, ссадили с коня и навалились со всех сторон, обнимая. Узнавая родные запахи, Тэмуджин едва сдерживал подступивший к горлу комок и целовал головы младшим братьям.

– Как ты вырос! – удивленно восхищался Хачиун, беря у него из рук поводья лошади. – Ты совсем как взрослый стал…

– А шея стала совсем как у дяди Бури Бухэ, – вторил Бэлгутэй, осторожно притрагиваясь к нему. – Твердая, как камень.

Тэмуджин, идя с ними к юрте, где у дверей степенно поджидали его женщины, так же удивлялся странно изменившимся и выросшим не меньше чем на полголовы братьям.

– Ты сильно вырос, сын мой, – мать обняла его, поцеловала в лоб и, морщась, вглядывалась ему в лицо. Тэмуджин заметил, как она стиснула зубы, чтобы не показать своих женских чувств. Дрогнувшим голосом она сказала: – Ну, заходи в свой дом и поклонись предкам.

Переступая порог, привыкая глазами к сумраку, Тэмуджин с радостью на сердце увидел на задней стене рядом с онгонами отцовское знамя. Не глядя по сторонам, он прошел на хоймор и сначала долго кланялся онгонам – каждому отдельно. Потом шагнул вперед, взял в руки запыленный, жесткий бунчук знамени и поцеловал его. Сзади мать подавала ему чашу с вином, Тэмуджин угостил каждого онгона, пролил тремя струями на бунчук, выпил сам и только тогда, вернув чашу матери, сел на хоймор. За ним опустились на свои места братья и матери.

Тэмуджин оглядел юрту: оружие на стенах, седла и сбруя на мужской стороне, сундуки – все было по-прежнему; посмотрел на очаг – каждый камень стоял на прежнем месте. Братья, смиренно опустив взгляды, выжидающе смотрели перед собой и Тэмуджин, глядя на них, с радостью чувствовал от них недетское к себе почтение и родственное тепло.