– Разве ты не видишь, что уже костёл миновал?

Невозможно понять – Янек заломил руки и начал бы ругаться, если бы не плакал, пока не подошёл пятый, серьёзный, в парике из козьей шерсти, с огромной тростью, в тройных очках, а такой простой и твёрдый, точно его из дерева вытесали, взял Янка за руку:

– Сынок, – сказал он, – я вижу, ты дорогу спрашиваешь, а эти негодные людишки дурят тебя и насмехаются над тобой, что за безжалостные сердца, что за пустые головы! Скажи-ка мне, куда хочешь идти, я расскажу тебе дорогу. Я плохо расслышал вначале? Ты спрашивал о костёле? Зачем тебе в костёл?

– На работу…

– Вот нашел заработок! Строят театр, иди в театр… строят бурсу, иди в бурсу… там хорошо заплатят… а у Бернардинцев едва ложку еды и крестик на дорогу.

– Раз отец мне туда велел!..

– Что там отец! Разве ты не имеешь своего разума.

И, поглядев на мальчика, который обращал в руках шапку, начал с сожалением смеяться.

– А ну, ну, хочешь в костел, – добавил он быстро, – очень хорошо, иди, так… направо, потом налево, назад, прямо, от себя, за себя, всегда перед собой… и обязательно попадёшь.

Янек нахохлился, желая понять, что ему говорили, а господин в парике исчез с глаз, Янек снова тогда стоит и думает, а в голове у него всё перевернулось.

Через минуту он пошел прямо, как ему старый дед указал, но, медленно волочась, уставший, осоловелый, не зная, что делать… так он притащился на рынок. Сколько на рынке искушения! Весь день он ничего не имел во рту, а тут кучками… копченая колбаса, горячий картофель, булки, яблоки, сливы, гренки, чего душа пожелает. Через нос влетают запахи в желудок, голод отзывается в брюхе, брюхо говорит карману, а в кармане, как вымел, ни гроша. Янек думает: “Хоть посмотрю… чем это вредит? И хоть понюхаю, то же не грех”.

В ларьке на лавочке сидела толстая, как бочка, женщина, на которой был чепчиком как арбуз… делала чулок и бормотала молитвы, была красная и толстая, как если бы целый день ела. Когда Янек начал приближаться, она улыбнулась, а тот ей поклонился.

– Прошу ко мне, прошу, – сказала она, – иди-ка, мальчик.

Янек подошёл ближе.

Колбасы, булки, яблоки! Сокровища! Ни глаз, ни носа от них не оторвать, просятся в рот! Мальчик улыбается, и таким сделался вежливым, что второй раз поклонился. А продавщица ему:

– Не церемонься же как сучка на перевозе, а хочешь чего, то бери.

– Могу? – спросил Янек удивлённый.

– За каким же дьяволом стало? – воскликнула баба. – Вот плут! Откуда-то с деревни!

Янек начал размышлять, чтобы убедиться, как это могло быть, чтобы бесплатно давали есть, и с помощью желудка, который обеспечивал аргументами, он начал раздумывать, что большие, толстые женщины, не в состоянии уже есть сами, потеряв аппетит, сидят на рынке, чтобы кормить других и напиваться чужим удовольствием хоть глазами. Желудок клялся, что, должно быть, было так, разум не спорил, оставаясь на этом. Таким образом, довольно незаметно Янек взял колбасу и спрятал в желудок, взял булку и послал ее в погоню за ней, сгрыз пару яблок… после чего, сняв шапку с улыбкой, собирался уже уходить, когда баба, как была толстая, также сильно крикнув на весь город, вскочила как перышко и схватила его за волосы.

– Стой, негодяй! А что это, платить не думаешь?

Это слово морозом проняло Янка и разум тут отозвался:

– Ну вот! Нужно было меня слушаться, а ни этот глупый желудок.

Заплатить! Чем тут было заплатить?

– Нет денег, – сказал он, дрожа. – Но вы меня приглашали все-таки.

– Есть ты умеешь! А платить не хочешь. Нет денег, тогда подыхай с голоду, а чужого не тронь, собачий сын!

Были там и другие красивые слова, которых Янек не понимал, но зато кулаки говорили ему ясно и отчётливо; три толстые бабы, одна худая, вращали его на все стороны, так что не было способа вывернуться, содрали с него свитку и только тогда отпустили в рубашке. Бедняга убежал что есть духа, сгорая от стыда.

– Нет, – сказал он себе с гневом, – никогда разума иметь не буду, поделом мне!

Затем какие-то скрипки заиграли и зазвонил бубен, но это ничего, только бубен и скрипки; смотрит Янек в открытую дверь – огромная комната, вокруг бутылки: красные, золотые, толстые и худые, одна с шеей как у журавля, другая брюхастая как вепрь; графины, только им чубки и пояса понадевать, похоженькие на старого войта, сосуды, напоминающие старую Лейбову, рюмки, кварты… Чего там только не было! Посередине ярый танец.

Танцевали, но как! Я бы сказал, что их дьявол опутал, так носились по корчмишке из конца в конец, ветром мчались, девушки – лёжа на плечах юношей, юноши с ними уста в уста, рука в руке..

– А! Вот те на! – воскликнул Янек. – Это не так, как у нас в корчме на Лейбовой. – Девушки иные и музыка и танец не такие.

Только он вошёл на порог и приподнялся, кто-то его толкнул внутрь.

Затем приближается к нему господин в рубашке и жилете, в шапке на ухо, усы вверх, нос, точно его кармазином вышивали, губы его смеются, глаза блестят, и ни с того ни с сего чмок Янка в губы.

– Какого черта! Кум или знакомый?

Янек за шапку, потому что был вежливый по натуре.

Тот сует ему в руку полную и ароматно пахнущую рюмку, а светится в ней напиток, как камень у перстня.

Припомнил мальчик совет отца, чтобы избегал напитка, но как тут, вошедши, уйти из корчмы.

– Дорогая рыбка, пей… если мне что доброго желаешь, если тебе мил старый Грегор Лада… сто лет нам жить и пить, а жёнку и детей пусть дьяволы берут! Ха! Ха!

– Но, пане Грегор!

– Что там пане Грегор! Пей, глупец, или нет… – гуляка топнул ногой.

Янек еще вздрагивал и хотел отказаться, а тот ему кулаком в бок.

– Пей, молокосос, а то голову расшибу.

“Насилие, – подумал Янек, – не справлюсь”.

Таким образом, он схватил напиток и залпом выпил. Грегор его поцеловал, послюнявил и пошел.

Дьявол, должно быть, что-то насыпал в этот напиток, Янек от него как бы ожил, протер глаза… что это такое, будто бы день, будто воскресенье или праздник, почему-то весело, аж петь хочется, как если бы другое сердце в его грудь посадили, действительно другое. Как припомнит бедность, синяки, случившееся – то повторяет:

– К дьяволу всё, будь что будет!

Девушки смеются и шутят, даже корчма танцует, балки на потолке, как бы их лихорадка трясла, бутылки скачут на улице, рюмки – на столе, а люди, не о чем уже и говорить. Янек начал петь и топать, взялся за бока, вызвал бы теперь на поединок множество продавщиц и полгорода вдобавок; усы крутит, хоть