Я тебе не говорила. Стеснялась тебя… Он побил меня, Нина… Ты – свидетель… Мой Димитрис, мой малыш в матросском костюмчике, меня побил… Из-за девки… Из-за чертовой сучки…» И разразилась рыданиями. Я помогла ей дойти до кухни. «Не переживай ты так, – говорю. – Постарайся успокоиться. Иди, ополосни лицо… Ну, Димитри, – еле выговорила я, вернувшись в прихожую, – позор тебе. Что тут скажешь, такого я от тебя вообще не ожидала. Если бы она мне об этом рассказала, ни за что бы не поверила. Решила бы, что она преувеличивает. И мне-то еще казалось, что ты способен на благородные чувства. Да ты что, не видишь, что от нее и половины уже не осталось, что она скоро умрет?» – «Не бойтесь! – отвечает. – Не умрет. Сначала меня угробит…» – «Отлично, – говорю я. – И это что же, дает тебе право так с ней разговаривать? Даже если ты прав, это – лучший способ общаться с матерью для человека, который, как ты, прочитал свои пять книг? В конце концов, – продолжила я, – подумай, сколько она за тебя перестрадала». – «Ей нравится, – и он посмотрел на меня в упор, – ей нравится страдать. Ей нравится, что я на нее ору, она жить не может без скандала, он для нее вместо хлеба. Так что она специально меня провоцирует…» Попутно он пытался привести в порядок свои пижамные штаны. Они были расстегнуты, так что наружу вываливалось все его хозяйство. «Она у меня уже в печенках сидит, госпожа Нина, – прошептал он. И он был настолько изможден от голода и наркотиков, что на его шее жилы проступали так, будто они были не под кожей, а на ней. – Она вламывается к нам не постучав! Я уже не смею обнять свою жену! Она устроила нам психическую войну. Она предпочитает меня мертвым, чем любимым собственной женой! Она даже паек от нас прячет! Мы голодаем, госпожа Нина, голодаем!..» – «А вот в это я ни за что не поверю!» – взорвалась я, хотя в глубине души чувствовала, что это очень даже может быть правдой. Я ее уже изучила, знала, что она вполне способна и на благороднейшие движения души, и на самые гнусные поступки. «Ни за что не поверю, – повторила я. – Я знаю, она любит тебя больше собственной жизни…» Он нетерпеливо тряхнул головой. «Да что я вам тут сижу объясняю… вам не понять… вы не знаете всю историю…» – «Напротив, – говорю я ему, – именно потому, что я все знаю…»

Но он не дослушал. Вошел в свою комнату и запер дверь. Я услышала, как он говорит что-то Виктории вполголоса. Тем временем из кухни вернулась кира-Экави, умытая и посвежевшая, с новыми силами. Она наклонилась и подобрала с пола свой гребешок, который, видимо, выпал в разгаре битвы, собрала и заколола пучок. Ее лицо пылало, как если бы у нее был жар, но движения ее были такими спокойными, будто ничего, ровным счетом ничего не происходило. Она расположилась в кресле и какое-то время молчала. Думала. Затем, словно только сейчас наконец приняла окончательное решение, начала: «Все, надоело, ничего больше не хочу, Нина! Ни к чему мне этот чертов наркоман в моем доме! Он мне больше не сын!..» Из комнаты снова донесся шепот Димитриса, который продолжал разговор с Викторией. Глаза киры-Экави сверкнули. Она развернулась к закрытой двери: «Я тебя больше здесь не желаю! С этой минуты ты не сын мне! Если есть у тебя хоть капля достоинства, чтоб в эту же секунду собрал свое рванье и вон отсюда!..» – «Хватит, – попыталась я вмешаться, – прекрати и ты тоже…» – «Да что же это за злосчастье, – запричитала она. – Что же это за злосчастье на меня навалилось? Поймала вора, я его пускаю, а он меня нет… Ты понял? – снова завизжала она двери. – Ты больше для меня не существуешь! Умри! Сдохни! Да как ты посмел, гаденыш, поднять руку на свою мать, которая годами проливала кровь за тебя, которая дня хорошего не видала с тех пор, как ты родился, которая мужу своему и детям стала злейшим врагом, все тебе в угоду!..»

Но, поняв, что Димитрис не намерен отвечать, обратилась ко мне: «Нина, я хочу умереть…» Она сказала это спокойно, но так решительно, что у меня волосы на голове зашевелились. На этот раз спектакля не было, она хотела умереть не ради красного словца, но всем сердцем. «Да ты опомнись, кира-Экави, – зачастила я. – Приди в чувство, потерпи еще немного. Не думай, что тебе одной так плохо! У нас у всех нервы на пределе. Одному Богу известно, как я сама еще не свихнулась. И я, как и все люди, надеюсь, что мы еще увидим майские деньки. Да вот, пожалуйста, – говорю я, лишь бы что-нибудь говорить. – Итальянцы капитулировали, где бы они там сейчас ни были. И немцы сдадутся. И они за все заплатят, что нам сделали. Да мыслимое ли это дело – пройти через столько бурь и бесславно затонуть, когда вот она уже, мирная гавань? Когда наконец-то кончится война, все успокоится, и ты наконец-то воссоединишься со своими детьми, будешь вспоминать все это как дурной сон. Ты подумай, сколько миллионов людей погибло за эти три-четыре года… А вы все по крайней мере, постучу по дереву, живы…»

Она впилась в меня взглядом и начала выстукивать дробь по крышке стола. Несколько минут мы провели в безмолвии. «Хочешь, – говорю ей, – переночевать у меня сегодня? Я постелю тебе на полу, как в прошлый раз». Она отрицательно покачала головой. Я посидела еще немного, но не знала, что сказать. В том, как все обернулось, не то что я, даже сам Господь Бог не мог бы ей помочь. Я поднялась и взяла со стола пакет с жакетом для Клио. «Ты правда не хочешь уйти со мной? Может, мне остаться сегодня здесь? Мне кажется, у тебя жар». – «Не бойся, – ответила она с легкой гримаской, – ничего у меня нет. Когда придет мой час, я тебя предупрежу…» Вся эта история произвела на меня такое тяжелое впечатление, что страшнее кошмаров, чем этой ночью, у меня еще не было – и все какие-то особенно гнусные и непристойные. Снился мне папа, совсем голый, бедный Андонис, который плакал, точь-в-точь как в нашу первую брачную ночь. Приснился и Димитрис, или, точнее, бродяжка, который был как бы Димитрис, и по всему его телу ползали вши. Вдруг он начал уменьшаться, уменьшаться, пока не превратился в комочек размером с орех, не больше. Тогда появилась полуголая кира-Экави, руки сгибаются под тяжестью