Она очнулась и увидела, что убийц уводят. Пришедшие с ней на суд двое из коллег сына поднялись, один из них подал ей руку и проговорил:

– Не понимаю, что тут можно еще рассматривать. И так все ясно.

И она уяснила, что это еще не приговор, будет продолжение. И почему-то поглядела на мамашу, приходившую к ней накануне. Женщину поддерживал под руку какой-то самодовольный отъевшийся кот с заплывшими глазками. У матери Сергея были серые круги под глазами от осыпавшейся туши, похожей на пепел от догоревшего костра, но губы разгладились и больше не дрожали. Лидии Андреевне захотелось опять ударить этот отъевшийся холодец и посмотреть, как она задрожит, тряся всеми складками перекормленного бульдога. Но ее крепко держали под руки.

Лидии Андреевне предстояло пережить еще четыре суда. За это время она успела узнать, что Сергей действительно был приятелем Гриши, и сын сам впустил его с подельниками в магазин погреться. Этот Сергей был единственным сыном из вполне обеспеченной и даже культурной по их временам семьи. Учился в мединституте и давал клятву Гиппократа. Она все время думала о том, что о чем-то они разговаривали до того страшного вечера. Как-то общались? О чем? О книгах и фильмах? О девушках? О науке и учебе? Что-то их связывало? И насколько надо быть недоразвитым в нравственном отношении, чтобы выносить план убийства и привести убийц к своему приятелю и не только привести… Как оказалось, этот тихий интеллигентный Сергей собственноручно нанес ему семь ножевых ранений, будто препарировал труп на студенческих занятиях… Зачинщик был сыном матери-одиночки, уже пожилой, износившейся на работе в лакокрасочном цехе женщины, решившейся его родить, чтобы не остаться на старости лет одной. Она вкалывала на заводе и подрабатывала частным ремонтом, пыталась приобщить к своему приработку сына, и с гордостью в голосе рассказывала, что, когда он работал с ней вместе, ей было гораздо легче, ремонт они делали намного быстрее. Он и грузчиком работал одно время у них на заводе, но потом она уже заставить его ходить на эту работу не могла. Тот сказал, что будет работать в другом месте, не с ней… Она понимала, конечно, что нельзя ребенка привязывать к своей ноге, хорошо, что хоть с ремонтами ей помогал… И деньги заработанные он ей отдавал… Догадывалась ли она, откуда эти деньги? На что вы намекаете? Он работал! А ведь эта женщина на самом деле не видела никакого просвета в своей жизни, пытаясь вырастить свое чадо. Она считала, что ее любви хватит на то, чтобы заменить игрушки и общение с ним, на которое времени у нее почти не оставалось… Улица? А что улица? Так они все по дворам да по подъездам отираются… Ну пил иногда, так не наркоман же! Все пьют. Что за мужик, если и выпить не может? Этот сын и был для нее светом в окне. И вот это окошко внезапно закрыли железными ставнями на тяжелый засов, приподнять который у нее уже нет сил. Она смотрит со страхом на своего звереныша и думает о том, что смысла в ее жизни не было никакого. Она вырастила сына, который расчетливо и жестоко убил человека, и думает о том, что он и ее сможет убить, когда она станет совсем старой и беспомощной: не сможет готовить ему еду и стирать его белье, будет занимать жилплощадь в тесной квартирке и просить подать стакан воды. Всю жизнь боялась остаться вообще одной – и вот теперь не одна.

Они даже не раскаивались, эти мальчики. Они были испуганы предстоящей перспективой выпасть на несколько лет из цветной жизни и надеялись, что все как-нибудь у них уладится, как улаживалось до сих пор. Ну не получилось разбогатеть на компьютерах в этот раз – обязательно получится в следующий. Они были молоды и знали, что вся жизнь впереди. Откуда у молодости эта уверенность в бескрайности жизни и в том, что она обязательно будет солнечна и солнце будет тепло, как ладони любимых на лице? А если небо и шкатулка на комоде не полны алмазов, значит, надо разбить бутылку о чью-нибудь голову, и чтобы осколки засияли издалека, как алмазы…

Она плохо помнит эти суды. Она на них не присутствовала. Вернее, присутствовала, но была не здесь… Ее память услужливо подставляла ей подножку – и она в который раз, только очнувшись от своих воспоминаний, кубарем летела снова в пропасть… Размахивая неловко руками, цеплялась за наскальные кустики воспоминаний… Была ли она виновата в том, что ее сын оказался таким доверчивым? И что связывало его с этим Сергеем, которого она никогда не видела и о котором никогда не слышала? Значит, у ее сына были от нее тайны и ему было что скрывать? Оказалось, что познакомились они еще тогда, когда Гриша бегал по ларькам. Один из ларьков был ларьком отца Сергея и Сергей помогал ему там… На суде Сергей заявил, что деньги ему были нужны, чтобы завести свое, отдельное от отца дело; и он хотел быть независимым от родителей и отца своего ненавидит: тот тиран и деспот. Не получилось. Мать с целлофановым кульком и подарком от отца снова стояла у него на пути, но теперь ему хотелось крепко зажмуриться, чтобы не видеть окружающих его лиц, и уткнуться в материнские колени. Но его снова, как когда-то в детском саду, отрывали от ее юбки воспитатели и уводили…

Было страшно и непонятно, что в сущности мальчики, имеющие пусть и далекие от идеала дом и семью, не беспризорники, сбивались в стаю, оказавшуюся более хищной, чем волчья… Жестокость и отсутствие их раскаяния ужасало… Это были мальчики из тех, кого однажды она видела вывалившими из кинозала в дневное время, когда детям положено сидеть в школе: они взахлеб обсуждали, настолько был красив фонтан крови, брызнувший из какого-то героя фильма… Лидия Андреевна тогда отшатнулась от этой ватаги… А ее сына тоже почему-то потянуло в стаю, хоть и был он не стайным совсем.

Им дали немного: пять-шесть лет. Пять лет за зверское убийство… Адвокат ее после успокаивал: «Что вы, Лидия Андреевна, пять лет – это очень много, вот на моем прошлом суде убийце было тринадцать лет, так он получил максимальный срок – тридцать дней». Она хотела подать апелляцию, а потом вдруг поняла, что устала: она просто не выдержит новых судов и ей уже все равно: она нарастила толстенную кору, как пробковый дуб, и погибает теперь под этой корой от нехватки кислорода. Ей все труднее дышать, у нее по ночам приступы астмы, но она еще живет. Иногда ей самой странно, что она живет столько лет… Лет триста уже… Столько не живут, даже если несколько раз в жизни сдирают кору…

Тяжелее всего давались ночи. Днем она иногда совсем забывала о произошедшем. К вечеру же тени в тишине оживали по углам… Снова и снова продолжала она свой неоконченный разговор с ними. Голоса звучали так явственно, что хотелось себя ущипнуть. Возможно, что она проваливалась в кратковременный сон, а потом внезапно возвращалась в пустую холодную комнату, с трудом понимая, что близких нет. Только что были с ней – и вдруг растаяли, как мираж в пустыне… Она натягивала до подбородка скинутое одеяло, иногда даже надевала его капюшоном на голову, крепко зажмуривалась, пытаясь вернуть видения, но нет… Сон прошел, и мысли печальным караваном журавлей выстраивались в осеннем небе, низком и давящем, грозящем обрушить потолок.

«С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, – и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг…» – все время крутилась эта строчка. Почему не почувствовало ее материнское сердце беду? Почему все казалось несерьезным, как сон, который можно с себя стряхнуть, встав под холодный душ, зябко ежась от ледяной лейки, напоминающей струи грозового ливня, неожиданно заставшего тебя на развилке трех дорог. Куда ни пойди – вымокнешь до нитки и тяжелый озноб, уже побежавший по позвоночнику к ногам, будет мелко раскачивать твое тело, будто молоточек будильника, что никто не сорвется успокоить, погладив по макушке.