робкий пингвин прячет тело жирное в утесах! Мы будем летать выше облаков! А если солнце обожжет крылья, разобьемся об камни, но не сдадимся! Клянемся?!

– Клянемся! – торжественно вопили друзья.

– Славка! Друг! Дай мне слово, нет, поклянись, что к концу третьего, нет второго курса, ты напишешь поэму и опубликуешь ее в журнале «Наш современник»!

– Клянусь!

– Времени нет, друзья! Отсчет пошел! Часы тикают! Каждый час дорог! Сегодня вечером сажусь за роман. К черту рассказы! Трилогия! Чтоб все вздрогнули, мать-перемать!

– Тогда в четырех! – стукнул кулаком Серега.

– Что?

– В четырех частях. Как «Тихий Дон»! Про што будет?

– Про все! Хочу обобщить… ах ребята, если бы вы знали, сколько мыслей в голове!

Мысли путались, но сил было немеряно! Хотелось куда-нибудь бежать, драться, рвать рубаху на груди! Тогда я стал показывать мастер-класс карате и с разбегу бил в стены ногой, так что с полок посыпались книги, а с потолка известь. Друзья аплодировали. Но этого было мало. Чтоб не оставалось никаких сомнений, что мы начали новую необыкновенно-прекрасную жизнь, я предложил перейти на английский язык. Серега согласился, и мы до самого дома, изумляя пассажиров в электричке, говорили на каком-то чудовищном, праанглийском языке, вставляя в трудных местах грубые праславянские выражения и яростно жестикулируя.

Во дворе я добавил стакан портвейна и лез ко всем целоваться, а дворовые смеялись и называли меня «журналистом», а я любил всех. Китыч с трудом притащил меня домой.

В безудержном пьянстве утопили клятвы и мечты миллионы. Пили задорно, пили лихо, пили вызывающе, пили по-черному, запоями, до чертиков, до полного коммунизма, на работе и после работы, по будням и по праздникам, за столом в ресторане и на скамейке в садике… Теперь модно стало ругать Горбачева за перегибы и вырубленные виноградники, но надо понимать, что страна ему досталась в стадии жестокого запоя и лечить ее нравоучениями и лекциями о культуре потребления спиртных напитков было бесполезно.

В субботу вся мужская половина Народной собиралась вокруг трех пивных ларьков, из которых самым популярным был ларек на «кольце». Сотни полторы мужиков с бидонами и стаканами, красными носами и подбитыми глазами, авоськами с картошкой, которую безуспешно ждали дома, воблой, завернутой в газету и драгоценными шкаликами водки в карманах, стекались поутру в мычащее, кричащее, пыхтящее «Беломором» стадо, и в хорошую погоду газон вокруг ларька напоминал воспетую классиком Запорожскую Сечь. Все как у Гоголя: вот лежит под тополем, раскинув богатырские руки, обоссанный козак с откинутым чубом, вот пляшет чечетку под гармонь, обливаясь потом, гуляка, у которого остался рубль от вчерашней получки и которому уже лучше не появляться в доме, вот степенные старейшины, столпившись вокруг пятилитрового бидона с пивом, обсасывают рыбьи головы и обсуждают важные дела тихими голосами, вот вертлявый Янкель смешит парубков своими ужимками, наваривши между прочим рублей полтораста за пару американских джинсов… К обеду пиво заканчивалось и народное вече разбредалось по домам и скамейкам, за исключением тех, кто отсыпался на траве в жидкой тени тополей. Тополя были молодые, но уже чахлые, поскольку орошались ежедневно декалитрами ядовитой пивной мочи.

Праздник, потерявший конец свой, продолжался на скамейках, а в холодную погоду в парадных, на лестничных площадках на первом этаже, иногда на крышах или в подвалах. Мужики пили водку, подрастающее поколение портвейн.

Серьезные мужики, верные традициям предков, пили из граненых стаканов и закусывали водку плавленым сырком; юноши предпочитали благородный 33-й портвейн и пили его из майонезных банок, а закусывали корочкой черного хлеба. Мы с Китычем предпочитали пить из «горла» и каждый из своей бутылки, чтоб не поссориться, а закусывали исключительно дымом.

Это неправда, если услышите, что жили плохо. Когда на пустой желудок примешь 700 граммов сладкого вина 19-градусной крепости – очень даже хорошо становится на сердце. В животе разгорается пожар. Душа эвакуируется из тесного тела и парит, порхает, кувыркается в синем небе, ликует и звенит, как весенний жаворонок, растворяется, как пар в солнечных лучах! Хочется набить кому-нибудь морду, а потом попросить прощения. Хочется задрать какой-нибудь девчонке юбку и схлопотать пощечину под гогот пацанов. Хочется петь и танцевать!

Пели, начиная с апреля, много и везде: на скамейках, на газонах под кронами черемух и акации, под козырьками крыш в плохую погоду… У каждого пацана была гитара, хотя не у каждого был музыкальный слух. Когда петь начинал Китыч, аудитория редела, а окна в домах сердито захлопывались. Пели от души и при этом я ни разу не слышал, чтоб исполняли песни советской эстрады.

Пели и пили, пили и дрались. Любовь испуганно обходила Народную стороной или пряталась в приличных семьях. Приличные семьи вообще предпочитали эмигрировать со временем в центр, подальше от диких окраин, а пока, вечерами, старались не высовываться во дворы. На улицах вольготно себя чувствовали пэтэушники и вчерашние пэтэушники, которых еще не успели забрать в армию.

Я не припомню в нашей пацанской среде от восьмого класса до военнообязанного возраста ни одной сильной любви, ни одной любовной истории, которая громко прозвучала бы на всю улицу, ни одной волнующей любовной интриги, ни одного запоминающегося авантюрного романа – затрудняюсь даже найти этому полноценное объяснение. Может быть, наша улица была странным исключением в этом странном мире? Женились рано, рано становились родителями, рано разводились, рано спивались, но любили, если можно так сказать, обыденно, грубо, пошло и скучно. А в среде берсерков любовь была вообще постыдна, как некоторые дурные плотские наклонности. Я всегда с болезненным любопытством и завистью смотрел по телику и в кино истории про то, как юноша влюбляется в девушку, как и положено, в 16 лет. В 17 лет они уже неразлучны, а в 18 лет клянутся в верности, когда он уходит в армию. Классика жанра! Мне бы так!

Я не влюбился ни в 16, ни в 17, ни в 18 лет, хотя старался изо всех сил! То времени не было, то чувства не разгорались. Вроде бы красивая, но дура дурой, вроде бы умная, но ногти черные от грязи. Андре пережил то же самое и уверял нас со Славиком, что это от того, что мы не от мира сего. Что все мужчины вообще издревле делятся на тех, кто был влюблен в 16, и кто не был. Был – значит тебя ждет заурядная судьба. Не был – будешь мается, пока не найдешь свою звезду. Черт его знает… Андрей вечно так все вывернет, что и мудрецу не разгадать…

Армия была на Народной избавлением для многих семей. К 18—19 годам