Учеба на факультете сделалась скучной обузой. На первом курсе блистали преподавательница по античной литературе и молодой доцент по литературоведению Руденко. Их лекции собирали полные аудитории. Руденко, на фоне остальных преподов, казался раритетом проклятого царского режима. Его речь была безупречна. Осанка внушительна. Мысли просты и убедительны. К тому же он имел сомнительную и соблазнительную одновременно репутацию с точки зрения политической благонадежности. Как-то раз на вопрос нашей неисправимой большевички Тани, той самой, в черной кожанке: «Может ли натюрморт быть партийным?», Руденко ответил с плохо скрываемым отвращением: «Партийной может стать даже задница, если ее долго показывать по телевизору».

На втором курсе некое интеллектуальное сияние излучал только преподаватель по русской литературе 19 века Маслов. Высокий, с черной «пиратской» повязкой на левом глазу, с решительным породистым лицом, он чем-то напоминал Потемкина из старого фильма «Ушаков». Помню, как стремительно вошел он в аудиторию, монументально воздвигнулся на кафедре и сразу сделал громкое заявление: «Я атеист!» Сказано было так, словно он стоял не перед аудиторией советских студентов в 70-е годы, а перед лицом испанской инквизиции. И, тем не менее, это прозвучало, действительно, как вызов. Хотелось схватить его за рукав и вкрадчиво спросить: «Ну-ка, ну-ка, с этого места подробней, пожалуйста, как вы сказали – атеист?!»

Пикантность заключалась при этом в том, что Маслов изучал (и, похоже, любил!) творчество Достоевского.

О творчестве Федора Михайловича к тому времени я имел яркие воспоминания: как в спортивном лагере, в присутствии свидетелей, швырнул книгу «Преступление и наказание» об пол и поклялся никогда не брать ее в руки. Но то было в прошлой жизни, когда счастье исторгалось из сердца, как пенная струя из бутылки шампанского! На всех хватало! А теперь было зябко и как-то тревожно. Достоевский звал меня, но я сопротивлялся. Мне гораздо ближе был Лев Толстой, который грешил и каялся, и любил жизнь, природу так похоже на меня.

Как-то вечером мы сидели с Андреем в «Петрополе» на своем любимом месте перед «стеной безысходности» и вспоминали одноглазого «пирата».

– Интересный тип, – сказал я задумчиво. – А ты когда-нибудь верил?

Андрей, который в десяти случаях из десяти сказал бы «нет!», если бы коммунист сказал «да» и, наоборот, на этот раз задумался и потер переносицу.

– Да нет, слушай… Ерунда какая-то… Какой Бог…

– Значит, мы с тобой умней Федора Михайловича? Поняли то, что он не понимал?

Андрюха откинулся на спинку стула, с шумом выпустил воздух через запузырившиеся губы.

– Старый, ну ты загнул. Достоевский жил в XIX веке.

– И что?! А мы атомную бомбу взорвали, в космос летали – Бога не видали?

– Старый, я не про это.

– А я как раз про это.

Мы задумались оба. Кажется, это была первая попытка в моей жизни, когда я задумался о главном всерьез.

Вокруг сидели люди. Несколько майоров из академии транспорта и тыла, несколько знакомых студентов с филологического факультета, несколько испитых личностей с грустными и подавленными лицами. «Бони-М» бодро распевал: «Распутин – лав машин», бармен Витя стоял несокрушимо за барной стойкой, вяло перебирая пивные кружки, под потолком скапливался сизый дым от табака, и я вдруг понял, что мы все просто находимся в плену обыденности. Наш мир был, в сущности, только то, что можно было потрогать, понюхать, посмотреть, а посмотреть, по правде говоря, было не на что! Из картины пропахшего дымом кабака мы делали вывод об устройстве мира, а путеводителем становился любой энергичный дурак, дорвавшийся до кафедры.

– Андре, кому ты больше веришь, – спросил я решительно, – Федору Достоевскому или Владимиру Ленину?

– Н-н-ну-у-у…

– Ладно мычать. Ты говори прямо. Как на духу.

– Достоевскому, конечно.

Я поднял кружку.

– И я. Давай! За Федора Михайловича!

На следующий день я пришел в районную библиотеку и попросил «все, что есть Достоевского». В наличии оказались все тридцать томов Полного собрания сочинений писателя. И начал я с «Преступления и наказания».

Влезал я в Федора Михайловича с трудом. Несколько раз хотелось просто дать ему в морду. За грязных больных людей, за бесконечные истерики и припадки, за любовь к страданиям, болезням, нищете, слезам, юродству! Для пацана с улицы Народной, спортсмена с наклонностями хулигана, для честолюбца и прагматика советской закваски, все это было мучительно, неудобно, невтерпеж. И однако же я шел напролом, многое не понимая, многое пропуская, к неведомой цели, которая сияла сквозь бурелом и обещала отрадную истину.

Много лет спустя мне довелось прочитать интервью с Анатолием Чубайсом, который вспоминал свой собственный опыт прочтения Достоевского. С похвальной откровенностью он признался, что писателя ненавидит. За то самое. За истерики и юродства, за православную веру, от которой веет мракобесием, за болезненных героев и воспевание страданий… словом за все то, что я сам пережил, что понять могу, за что не могу осуждать Толика, и не буду. Меня поразило тогда другое. Чубайса стали осуждать. Именно любители Достоевского! Главным образом за черствость! Никому и в голову не пришло, что Чубайс своим признанием поднял писателя на новую высоту. Чубайс и милосердие несовместимы! Чубайс и христианство несовместимы! Чубайс и вера в бессмертие несовместимы! Чубайс нанес бы Федору Михайловичу болезненный удар, если бы признался в любви к нему или хотя бы в симпатии.

Достоевский не для всех, верно. Но для одних он непонятен, а для других противопоказан. И те, кому он противопоказан, обнаруживают себя сразу – жгучей ненавистью, как им кажется к самому писателю. Но – нет! Не к нему. А к самому Христу.

Начав с первого тома и добравшись до середины, я к концу второго курса стал другим человеком. Больно и тяжко было по-прежнему, но в темном лесу, однажды засияв, все ярче разгоралась заря. Она по-прежнему обещала отраду.

Конечно, рано было говорить о перерождении. Скорее это был бунт. Тяжело я расставался с беспечной юностью, ох тяжело!

Марксизм оказался не столь уж прочной конструкцией. При тщательном рассмотрении, особенно на паях с Андрюхой, он развалился, как трухлявый пень, и не могу сказать, что мы были опечалены с Андре этим фактом, скорее наоборот. Вкратце наши выводы были таковы (они и по сей день остались прежними, хотя и дополнились новыми вводными, о которых я тоже сейчас скажу)

…Все начинается с того, что какому-то умнику, который не может толком наладить собственную жизнь, приходит в голову, что он понял, как наладить жизнь человечеству. Поначалу он, сукин сын, понял по каким законам человечество развивается на пути к всеобщему счастью. Классовая борьба! Она, родимая, как шило