мешке повизгивавшего поросенка. Я вытягивал шею, стараясь заглянуть в дёргающийся мешок, но безуспешно. Поросёнок изредка взвизгивал во всю силу лёгких, заглушая улей голосов, тогда уж большинство пассажиров считало своим долгом бросить какую-нибудь шуточку в старого, морщинистого, скрюченного деда, который чинно сидел на заднем сиденье, утирал носовым платком ручьями тёкший по лицу и шее пот и пытался удержать визжавший и прыгавший на его коленях мешок.

Автобус пылил по просёлкам, плыл по тесным улочкам сёл и небольших хуторов, он, как курица по зёрнышку, собирал всех путешествующих и казался бесконечным и резиновым. И все местные жители, которые шли по своим делам по обочинам дороги, изумлённо провожали дарьевский автобус, который трясся всеми своими железками от разрывавшего его поросячьего визга и неудержимого хохота пассажиров.

«Ай, дiдy-дiдy! Оце так подарунок для своей старой везе! Вона ж тепер радио выкине! Точно! Нащо їй радио! Як тут такий оркестр їде! Не можу, Зiна, я ж зараз вписяюсь! Тримай зубами, Зiна! Що тримать?

Те саме! Га-га-га-га! Дiду! А, дiду! Слухай, а ти мiшок на одвiрок почепи, нехай твоя стара музику слухае!

Га-га-га! А якби вiн кабана вiз?! Ми б тут повиздихали! Та ти сам наче кабан, дивись, який живiт наїв! Це не живiт, це пресс! Для сала?! Га-га-га» — никакая сила не могла бы удержать людей от ссоры в нестерпимо переполненном, раскалённом, безвоздушном, как душегубка, автобусе, никакая сила, кроме шуток и смеха. Поэтому, вдавившись друг в друга, они зубоскалили, подначивали, подшучивали и смеялись во всё горло.

Иногда водитель выкрикивал названия маленьких деревень, осторожно притормаживал у обочины. Поднималось облако пыли. Бабки из середины салона прорывались со своими гусями на выход, голося и чертыхаясь. Одна попыталась передать корзину через форточку. Корзина застряла, оттуда раздался разноголосый писк цыплят. Это было уже слишком. Народ в салоне взвыл, и, видимо, одним этим криком корзину вынесло наружу, в руки худенькой бабки, беспомощно ловившей худыми, узловатыми руками своё богатство.

Мне было очень-очень шумно, жарко. И весело, конечно.

* * *

— Масквич? — спросили меня мои новые дяди. — Масквич, значит?

Витя и Коля были сыновьями тёти Вари. Им было поручено присматривать за мной и развлекать меня, пока все взрослые погрузились в огромный водоворот подготовки к празднеству. Дядям было тринадцать и четырнадцать лет.

Я смотрел на них. Пострижены они были одинаково — «под бокс», то есть затылки и виски почти выбриты, а впереди вихрами торчали русые чубы. Чёрные брови, карие глаза. Очень длинные, как у девочек, ресницы. У Коли у губы была маленькая родинка, которая ему была очень к лицу. Они были почти на две головы выше меня. Братья стояли слегка набычившись, всем видом показывая, что возиться со мной им совершенно не в радость. Иногда фигуристо сплёвывали. Коля сплёвывал мастерски, Витя иногда вытирал тайком подбородок.

Они выжидающе смотрели на меня, рассматривая мой чистенький, выглаженный «гэдээровский» красный костюмчик, узором которого я очень гордился. На моих шортиках и рубашечке были нарисованы бесчисленные всамделишные гоночные машинки. Они критически разглядывали мои белые носочки. И чистенькие парадные сандалии.

Это было уже слишком.

— Да, мои папа и мама живут в Москве, — очень вежливо поздоровался я. — Здравствуйте.

— Угу, — они хмыкнули что-то ещё, неразборчивое, переглянулись. — Ну, пайдем, масквич.

«Угу» так «угу».

И мы пошли.

День был удивительно яркий, нарядный.

Мы шли по извилистой улице мимо старых, чисто выбеленных хаток, крытых почерневшей соломой, заросшей пятнами ярко-зелёного мха, и мимо уже новых кирпичных домов, крыши которых выглядывали из окружавших их садов, как серые рифы из зелёного моря, шелестевшего под порывами тёплого ветра. Вскоре дорога вывихнулась на околицу. Справа в зелёных, шумных камышах нестерпимо блестел здоровенный ставок, пруд по-нашему. Слева, к дальней дороге, обсаженной огромными ветлами, убегало ровное поле, которое было уже заботливо перепахано и ждало своего осеннего часа. Впереди, на небольшом холме, стояли несколько больших ферм, огороженных жердями и сеткой-рабицей. Туда и петляла наша дорожка.

Мои дядьки переговаривались между собой на украинском, видимо, полагая, что я ничего не понимаю в их говоре. Некоторые слова и вправду были мне незнакомы. Но не потому, что я не понимал по-украински, наоборот, я всегда понимал, что говорили бабушкины подружки, о чём говорило радио, даже пытался уже прочитать удивительные старые книжки, бумага которых стала уже бурой. Это были «Нащадки скiфiв» и «Орiноко». Последнюю книжку я особенно любил. Из-за картинок с индейцами, испанцами, пиратами, пирогами, луками и стрелами. Позже, уже в первом классе, я познакомился и с теми словами моих дядек, которые я не понимал. Но в шесть лет я ещё не матерился.

Мы подошли к большой ферме с распахнутыми настежь воротами.

— Пайшли, масквич, — хмыкнул Коля.

Мы зашли внутрь. Коров сто, сколько хватало моего зрения, неторопливо и шумно пережёвывали траву, помахивая хвостами, сопя, чавкая и вздыхая. Подошли к левому ряду. Ещё я услышал довольно противный металлический скрежет, который шёл снизу.

Витя вышел откуда-то из-за спины и сунул мне в руки какие-то странные деревянные грабли без зубцов. Похожие грабли были у моей прабабушки Ули, я самолично сломал в её граблях два или три деревянных зубца, поэтому не очень удивился такому состоянию этой деревянной штуковины. Штуковина была в два моих роста высотой, но довольно лёгкая.

— Греби! — скомандовал Витя.

— Что — «греби»? — удивился я.

— Как что? Говно греби, — деловито буркнул он, явно веселясь.

— Какое говно? — продолжал я занудствовать, понимая, в чём дело, но стараясь выиграть время.

— Коровьяче. Берешь оцю скребку и зсуваеш говно во-о-от сюди, — он махнул рукой, показывая на транспортёр.

И действительно, приглядевшись, я различил внизу широкую канавку, где-то в полметра шириной, заполненную жижей коровьего навоза. В этой жиже непрерывно ползли лопатки транспортера, соединённые цепями. Транспортёр бесконечным кругом огибал все стойла и выгребал лопатками навоз в дальний конец фермы.

И дядьки стали ждать моей реакции. Но они не знали, что я всю мою сознательную жизнь прожил у бабушки и любил ухаживать за её домашними курами, кроликами и поросёнком. Мне приходилось тяпкой вычищать кроличьи клетки и загон поросёнка, поэтому эта работа в коровнике не была для меня чем-то