которые дядя Коля привёз из Топорова. На плитах шипел смалец, глухо бормотал чугун с гречневой кашей, а на двух доисторических чёрных чугунных сковородах, спирально скрученные, уже поджаривались домашние колбаски. Прабабушка Серафима отвечала за кровянку — специальную колбасу с начинкой из гречневой каши, крови и мелко порубленного сала и мяса. Она колдовала над большими колбасами, не забывая подгонять дядю Колю, который, ловко орудуя немецким ножом, разделывал рёбра для жаркого. Топоровские сосредоточенно обсуждали свои варианты поздравлений, спорили и сверкали друг на друга глазами.

Дядя Коля, который был на ногах уже с четырёх утра и переделал уже сумасшедший объём работы, тем не менее только сопел и изредка бурчал что-то неопределенное. Ну да, он «трохи того, як без цього?» — встретив дальнюю родню — липовских деда Захара и дядьку Григория, провёл дегустацию тёти Вариного самогона, ну да. Но был застигнут на месте преступления подоспевшей Ангелиной, которая теперь успевала жарить и колбасы, и своего нежно любимого мужа. Для порядку и «для памʼятного». Ангелина была пышной, фигуристой красавицей, вся в мать. Чёрные волосы, чёрные брови, румяные щёки и родинка на щёчке, круглое плечо и крутой бок — не зря в свое время дядя Коля отбил Анжи и привез её в Топоров, не обращая внимания на угрозы оскорблённых парубков из дальней Мироновки. Топоровские и в Мироновке отличились. Фамильная черта, ничего с этим не поделать.

Это была, так сказать, высшая лига заповедного кулинарного искусства.

Хозяйки помладше собрались на кухне, где верховодила моя бабушка Тася. На плитах еле кипели кастрюли с борщами, в большом баке подрагивала прозрачнейшая вода над мясом на холодец, в кадках возле гудевшей русской печи пыхтело и упрямо поднимало белоснежные рушники особое бабушкино тесто. Детвора во дворе непрерывно очищала и нарезала яблоки, груши, мыла чернослив и сушеные абрикосы для начинки пирогов. Все щёки детей были уже перемазаны черносливом, вишнёвым и малиновым вареньем так, что всем было понятно — ни в кого уже больше ничего не влезет, как ни расстёгивай пуговки на штанишках.

Весь этот беспорядок неумолимо и безошибочно двигался единым фронтом к семи вечера. Ещё звенело в голосах напряжение, ещё мужья попадали под горячую руку, ещё молодежь шугали, чтобы поскорей расставляли на длинных столах тарелки, стопки и кружки. Из Киева привезены были белоснежные салфетки, и киевская родня обеспечивала высокий класс протокола и украшения стола. Но в глазах капитанов команд уже проглядывало тщательно скрываемое горделивое удовлетворение — «успели, будет не хуже, чем у людей».

* * *

Я бродил по двору, который весь превратился в огромный навес. На улице было многолюдно. Зеваки как бы случайно проходили мимо, вытягивая шеи. Голопузая детвора, как воробьи, висели и сидели на заборе, словно болельщики, переживали за удачу своих команд. По малейшему зову старших они срывались наперегонки к зовущим и, сияя от гордости и сопричастности, улепётывали куда-то с мелкими поручениями. Эта курьерская служба работала как часы.

К воротам подъезжали и уезжали мотоциклы, из колясок которых выгружались какие-то припасы, подъезжали из дальних хуторов нарядно разодетые хозяева с хозяйками, а сзади на телегах лежали несколько стульев или ещё прадедовских дубовых ослонов, лавок по-нашему.

Центр этого бесконечно бурлящего людского водоворота всё время перемещался. И по шуму поздравлений, по смеху и радостным приветствиям легко было догадаться, где находилась на тот момент тётя Варя. Иногда я подбегал к ней, потому что бабушка была рядом. Ну и не только поэтому. Я очень, ну просто очень любил, когда меня хвалили. А тогда я попадал в самый что ни на есть эпицентр любви всего огромного рода. И все дядюшки и тётушки, дедушки и бабушки, прадедушки и прабабушки, все приехавшие, пришедшие и приковылявшие поздравить именинницу обязательно обращали внимание на меня. И тогда я тоже получал свою порцию всеобщей любви. Я купался в этой щедрой волне, я нырял в неё, я подставлял макушку под эти мягкие или шершавые ладони, болтал и сплетничал, короче, выполнял ритуал дипломатического протокола, представляя московскую ветку фамилии. Все гости обязательно осведомлялись о том, как поживают мои родители. И я, если удавалось, обстоятельно болтал о том, что мне удавалось услышать от папы и мамы, которые опять улетели на космодром. Это слово действовало великолепно. Гости поднимали брови, уважительно посматривали на мою бабушку, которая, конечно же, не замечала их уважение, но, что греха таить, внутри страшно гордилась своей дочкой и зятем. Её карие глаза сияли.

Вообще, это был удивительный, фантастический, ни на что не похожий день, растянувшийся на сотни встреч.

Тётя Варя собрала тех, кто не видел друг друга десятки лет, тех, кто, казалось, и не думал встречаться либо рассорился в пух и прах. Но поругавшиеся, как все думали, насмерть, эти родственники, попав в этот магический родовой водоворот, теряли свои предубеждения и забывали обиды. В тот день царило великое искусство объединения — не зря накануне тётя Варя и моя бабушка до хрипоты посадили голоса, обсуждая и состав команд по подготовке застолья, и рассадку гостей. Этот пасьянс из сотен имён и сотен обстоятельств перекладывался всю ночь, после того как мы с бабушкой добрались до Дарьевки. И эта особая энергия, которая накрыла большую хату тёти Вари, которая мирила заклятых врагов, которая заставляла целоваться и плакать тех, кто давал себе смертельные зароки, эта радость общности била во все стороны, лучилась и заводила всю Дарьевку.

Дарьевку ощутимо била нервная дрожь.

Все гости, соседи и даже случайные зрители чувствовали, что происходит что-то необычайное, исключительное, что все невольно стали свидетелями такого события, о котором складывают легенды, о котором рассказывают правнукам. Никогда ещё не собирался в одном месте весь род — со всеми дальними фамилиями. Люди изумлялись этой своей общности, и весь этот человеческий рой чувствовал свою силу, наполнялся гордостью и радостью, которая была чем-то большим, чем просто радость встречи. Это было спрессованное ожидание чего-то радостного. Никто из нас тогда не понимал, чего ждать. Но это нарастание общего настроения наэлектризовывало воздух, веселило уже подуставших детей и молодило стариков, которые в последний раз пришли на такой сбор и думать не думали увидеть в одном месте шесть поколений рода.

Наконец, к восьми часам, сначала тихо, потом, как мячик, запрыгало по головам собравшейся толпы одно слово — «Пора!». Подчёркнуто скромно промолчали женщины, их мужчины громко