Я снова погрузилась в домашнюю атмосферу. Мне нравилось, что семья рядом. Приготовление еды давало мне ощущение цели и смысла, поскольку в этом процессе я сама могла смешивать ингредиенты и получать результат, а не наоборот – когда другие замешивают что-то для меня. Кроме того, Руди не был привычен к американской кухне, если таковая здесь вообще имелась. И я ознаменовала начало нового этапа стряпаньем для мужа ростбифа, гуляша, картофельных оладий, блинных рулетиков с сыром и омлета с кусочками баварских сосисок, которые Руди привез с собой в сундуке.

Фон Штернберг часто составлял нам компанию. После недавнего развода ему больше некуда было пойти. Бросив его, жена подала в суд на алименты, которые он был не в состоянии заплатить. С язвительной усмешкой он наблюдал, как я накрываю на стол в переднике, а мой лоб был покрыт капельками поднимавшегося из горшка пара.

– Ах, какая образцовая домохозяйка! – насмехался фон Штернберг, уже наполовину опорожнив бутылку подпольной водки. – Вы готовы на все, лишь бы картина была снята, не так ли?

– Джозеф, прошу вас, – сказала я.

Хайдеде с любопытством разглядывала его: он ей нравился, и она наслаждалась его странностями. Он часто оставался ночевать в свободной спальне, а иногда вытаскивал в сад мольберт с холстом и начинал рисовать. В отличие от фильмов, его картины бурлили цветом: яркое небо и стайки райских птиц или лимонная акация. Одна из картин фон Штернберга висела в комнате Хайдеде. Я всегда удивлялась, как такой монохромный за камерой ум может производить столь радостное буйство красок на холсте.

– Готовка меня утешает, – объяснила я. – И нам нечего снимать. Но я начала набрасывать историю о матери, которая теряет ребенка. Я вам покажу, когда закончу.

– Она ее мне покажет! – С ехидной усмешкой он повернулся к Руди.

Мой муж проявлял понимание и принимал фон Штернберга, накрывавшего своей тенью каждое наше движение. Но было ясно, что режиссер, огорченный разводом, завидовал нам с Руди, ведь, несмотря на трудности, мы все еще были женаты.

– После «Шанхайского экспресса» она уже отвергла дюжину разных идей, настаивая, что на этот раз должна сыграть милую девушку, и теперь у нее есть история, – сказал фон Штернберг и добавил: – Шульберг не впечатлен. Он отказывается рассматривать ее.

– Что? – уставилась я на него. – Вы говорили, что он ее рассматривает, поскольку мы дали ему что-то в письменном виде, пригодное к предъявлению в Нью-Йорке.

– Я говорил? – Фон Штернберг налил себе еще рюмку и подвинул бутылку к Руди, но мой муж вежливо отказался, покачав головой. – Должно быть, меня неправильно поняли, – сказал режиссер. – Вы ведь не Кэтрин Хепбёрн. Вам нужно держаться того, в чем вы хороши.

– То, что я делаю, ставится под запрет, причем не только Геббельсом. «Офис Хейса» здесь тоже начинает выражать недовольство. Они говорят, мой образ «несовместим с американскими ценностями», – процитировала я прямой источник.

«Офис Хейса» был ужасной организацией американской цензуры, которую сам Голливуд поддерживал и таким образом создал собственного монстра, угрожавшего нам всем и без конца ужесточавшего правила в отношении того, что может, а что не может быть показано на экране.

Фон Штернберг издал такой звук, будто пёрнул, и Хайдеде засмеялась, а он сказал:

– Эти идиоты так раздулись от газов, что забудут о недопустимости чего бы то ни было, если они выйдут через их зад. Противоречия хороши: способствуют продаже билетов. – Он помолчал. Закурил, хотя мы еще не начали есть, и добавил: – Независимо от мнения «Офиса Хейса», студия не хочет слышать о том, чтобы вы надели передник и подавали на стол гуляш, как делаете это теперь. Это не та Дитрих, которую они нанимали.

Я повернулась к Руди:

– А ты что думаешь? Ты же читал сценарные планы, которые они присылали. Есть в них, по-твоему, что-нибудь хотя бы отдаленно интересное?

Не забывая о том, что рядом фон Штернберг, – несмотря на внешнее дружелюбие, между ними всегда сохранялась напряженность, так как режиссер не терпел вмешательства в свои дела, – мой муж сказал:

– Они очень согласуются с тем, чего ждет публика. Ты сделала успешную карьеру, играя женщин определенного типа, и…

Я оборвала его:

– Неужели тебе обязательно соглашаться со всем, чтобы только избежать конфликтов? Я поддерживаю тебя, разве нет? Нашла тебе работу в Париже. Женщины определенного типа – это не я.

– Я не просил тебя о помощи, – холодно ответил Руди.

– Но ты, разумеется, принимаешь ее, – возразила я и, резко отодвинув стул, чем удивила Хайдеде, вышла в сад и вынула из кармана передника сигареты. Сзади послышались шаги. Не оборачиваясь, я сказала: – Оставьте меня в покое.

Фон Штернберг хохотнул:

– Вот таких женщин я предпочитаю. – Он замер у меня за спиной, вдруг став совершенно безмятежным, и спросил: – Эта глупая идея сыграть роль матери действительно так много значит для вас?

– Да. И для вас это тоже должно иметь значение. Я не собираюсь продолжать карьеру, если мне придется все время исполнять одну и ту же роль. Как бы вы ни сокрушались по этому поводу, но я не шлюха.

Фон Штернберг потеребил кончики усов:

– Вы зарабатываете четыре тысячи долларов в неделю. Другие готовы отсосать Шульбергу за половину вашего жалованья.

– Пускай. – Я выбросила сигарету. – Повторяю, я не шлюха.

– Это из-за того, что вы не получили награду Академии за «Марокко»? – саркастически спросил фон Штернберг. – Я тоже ничего не получил. Мы тут на равных. Но это не причина менять подход к делу.

– Не говорите глупостей. Плевать мне на эту дурацкую награду! – Я хотела казаться равнодушной, но в голосе появилась нотка подозрения. – Может быть, вы считаете нас неспособными создать картину, которая сойдет с накатанной колеи? Вас, кажется, так же не трогают предложения «Парамаунт», как и меня, только вы до сих пор не выражали своего мнения по этому поводу.

– Мое мнение состоит в том, что нужно возвращаться в Германию, – сказал фон Штернберг, пугая меня. – Мне надоел этот город, надоел Шульберг и вся эта бесконечная карусель.

– В Германию?! – Я была поражена. – Но наши друзья уезжают оттуда толпами. Зачем думать о возвращении, когда этот боров Гитлер дышит нам в спину?

– Гитлер пока еще не боров. И может никогда им не стать. Он скотина, но, как и «Офис Хейса», я думаю, тут слишком много шума из ничего. – Фон Штернберг встретился со мной взглядом. – Вы можете поехать тоже. Я знаю, как вы скучаете по Германии. Все-таки это ваша страна, и там Руди…

– Руди собирается жить в Париже. Он принял предложение Шульберга, как только я ему передала. Джозеф, они запретили наши картины. Вы еврей. Они ненавидят нас. Я думала, и вы их ненавидите.

– Это так, – пожал он плечами. – Но я знаю, как такие вещи работают. Все дело в деталях. Геббельс поднимает эту вонь, потому что знает, как сильно вы можете воздействовать на настроения людей. «УФА» хочет заполучить вас, они подпишут с вами контракт в секунду. И да, я еврей, но, кроме того, я режиссер, сделавший вас знаменитой. Скажите мне, что вас это не соблазняет. У нас там будет гораздо больше свободы. Мы сможем сами составить контракт. Вы хотите иметь лучшие роли? В Германии вы их получите. Любые, какие захотите.