– Она больше, чем это, – возразила Тамара и прикоснулась к плечу Руди, а потом начала убирать со стола. – Вы такая стройная и стильная. А эта шубка – это ведь рысь? Наверное, стоит целое состояние.

– Возьмите ее. – Глаза Тамары расширились, а я сказала: – Берите все, что вам понравится, из моего багажа. Это всего лишь одежда. Студия купит мне еще.

– О, благодарю вас, Марлен.

Тамара выплыла из комнаты с улыбкой на лице.

Я взглянула на Руди, и он пояснил:

– Ты только что сделала ее очень счастливой. Здесь все так дорого, она не может позволить себе покупать новую, модную одежду.

– Что ж, она делает счастливым тебя. Любит Хайдеде и заботится о ней. Это самое меньшее, что я могу.

– Ты делаешь более чем достаточно, присылая нам деньги. Не стоит раздавать весь свой гардероб. Тамара все равно обожает тебя.

Улыбаясь, я закурила. Руди, может, и выглядел хорошо, но я почувствовала в нем какое-то внутреннее напряжение, будто он не хотел о чем-то говорить.

– На новой работе все о’кей? К тебе хорошо относятся?

– О'кей? Это очень по-американски. Да, все в порядке. Я тайный мистер Дитрих.

– Это не мое решение, – поморщилась я. – Как только я приехала, то сразу заявила, что замужем и у меня есть ребенок. На студии расстроились. Очевидно, загадочные женщины должны оставаться несвязанными.

– Не в этом дело. – Руди встретился со мной взглядом. – Марлен, ты читала газеты?

– Да, когда получалось. Мне присылали вырезки с заметками обо мне и…

– Не о тебе, – сказал он, – о Германии. Ты знаешь, что здесь происходит?

Я вспомнила слова Гэри: «Слышал, там сейчас не так уж здорово. Много беспорядков. Война сильно потрепала твоих фрицев».

– Вообще-то нет. – Я стыдливо покачала головой.

– Ну что ж, все стало хуже.

Руди взял у меня сигарету. Я ужаснулась тому, как дрожали его руки, когда он зажигал спичку. Он не просто утаивал что-то. Казалось, он напуган, я его таким никогда не видела.

– Безработица и инфляция – на рекордном уровне. В сентябре Гитлер набрал сорок пять процентов голосов. Его партия сейчас вторая по силе. Он использует радио, чтобы произносить речи, состряпанные его министром пропаганды Йозефом Геббельсом, который написал роман, настолько антисемитский, что к нему не хочет прикасаться ни один издатель. Геббельс обработал идею Гитлера, что финансисты-евреи устроили заговор, из-за которого наступил крах. Многие верят в это.

Вдруг я вспомнила тот день, когда нас с Лени остановили приспешники Гитлера, и вновь ощутила приступ отвращения.

– Конечно же не все так глупы, – сказала я. – Богатые, финансисты и литераторы – ни один интеллигентный человек никогда не поверит в эту чушь.

– Стальной магнат Тиссен сделал большое пожертвование партии. То же самое – промышленник Квандт. Даже американец Генри Форд поддерживает их. Они считают, нас может спасти только Гитлер. – Руди вздохнул. – Многие из наших лучших талантов начали уезжать. Уильям Дитерле, с которым ты работала, уехал в Америку снимать фильмы. Другие тоже. Среди тех, кто читает газеты или слушает речи, распространился страх. Мы думаем, Гитлер займет место канцлера в следующем рейхстаге. Он к этому стремится и не остановится, пока не добьется цели.

Я сцепила пальцы:

– О чем ты говоришь? Ты тоже думаешь уехать?

– Нет. По крайней мере пока. Но Хайдеде… Марлен, мы хотим, чтобы ты взяла ее с собой. Мы с Тамарой обсудили это и не отсылали бы ее, но… Знаем, ты ее любишь, только со всей этой историей с нашим браком, который нужно скрывать из-за студии…

– Забудь о студии. – Я наклонилась к нему. – Чего хочешь ты?

– Она сейчас в школе, – сказал Руди. – Нацисты пользуются поддержкой среди учителей, которые говорят детям, что евреи – наши враги. Я против того, чтобы на нее воздействовала пропаганда.

Я ужаснулась, услышав такое, но просьба Руди тоже испугала меня.

– Ты хочешь, чтобы я увезла нашу дочь от всех, кого она знает, от тебя, Тами и моей матери? Руди, она немка. Она родилась здесь, как ты и я. Я могу работать в Америке, но это не наша страна.

– Не думаю, что Германия останется нашей страной надолго.

– Ты не можешь говорить это серьезно.

– Я вполне серьезен, – мрачно ответил Руди, – каким следует быть любому, кто слышал Гитлера.

Сразу принимать решение я не стала. Уезжать я должна была не раньше апреля, а потому сосредоточилась на праздновании дня рождения Хайдеде двенадцатого декабря, а потом, через две недели – между Рождеством и Новым годом, – моего собственного тридцатилетия, которое отмечала вместе с нами вся моя семья.

Маму я нашла измученной заботами, но столь же непреклонной, как обычно. Мой успех ее тоже не впечатлил.

– Такая бессмыслица эта картина о пустыне, – сказала она. – И неужели ты всегда должна демонстрировать свои ноги и руки? Ты не такая уж худышка. Там что, новая мода – заставлять толстых женщин разгуливать полуголыми?

– Мама, – вздохнула я, – я вовсе не толстая. И у меня контракт. Я делаю то, что велит мне студия.

Она пристально посмотрела на меня:

– Или что велит тебе этот австрийский еврей? Я не говорю, что быть толстой плохо. Я говорю, что ты должна быть более благоразумной. Играть проституток и девушек из кабаре – это не достойный способ сделать карьеру.

По крайней мере, она признала, что у меня есть карьера. Я понимала, что спорить бесполезно, так как ее убеждения были высечены на камне. Дала ей денег, попросила, чтобы она перестала работать экономкой (чего она не сделала), и повидалась с Лизель, которая была счастлива в браке, но печалилась из-за своей неспособности выносить ребенка. Во время грустного вечера с дядей Вилли, бизнес которого страдал от всеобщего экономического упадка, я узнала, что Жоли все-таки бросила его, из всех возможных мужчин выбрав авиатора. Мой дядя был безутешен. Я обнимала его, давала советы и тоже снабдила деньгами. Меня так и подмывало спросить о его гомосексуальности, но я не хотела вытягивать из него признание или побуждать к активному отрицанию. Жоли ушла, какой теперь смысл допытываться? Кроме того, это был его секрет, пусть даже стоивший ему брака.

Потом я отправилась по своим старым излюбленным местам: в кабаре на Ноллендорфплац, в академию Рейнхардта, в ревю Нельсона и прочие заведения, где когда-то выступала. Меня встречали с радостным нетерпением, как долгожданного гостя, приглашали выпить и пообедать. Моя слава оказалась такой, что избегать внимания не удавалось. Однажды вечером я прибыла в «Силуэт» инкогнито, одевшись в мужское пальто и мягкую фетровую шляпу, однако меня опознали за несколько секунд. Толпа забесновалась, с меня стали сдергивать одежду; пришлось тащиться к задней двери. А когда я пришла на новое шоу Фридриха Холлендера, публика не давала начать представление, пока я не вышла на сцену и не спела. В конце концов у меня не осталось другого выбора, как только принять неотступные просьбы «УФА» явиться на студию и записать на немецком несколько песен из моих спектаклей и фильмов для выпуска ограниченного количества пластинок.