– Будет больше, – пообещала я. – Джо уже все придумал. Вы же знаете, какой он.

– К несчастью, мы оба это знаем. – Шульберг колебался, его пальцы постукивали по листам. – Но я верю в вас, несмотря ни на что, – сказал он, когда я поднялась, чтобы пожать ему руку. – Мне нужен сценарий. Или, по крайней мере, что-то, что можно прочитать как таковой.

Я отправилась прямиком в бунгало фон Штернберга на студии. В своей обычной манере пренебрегать тем, что больше не представлялось важным, он повел себя так, будто забыл о нашей стычке, и протянул мне стопку бумаги:

– Вот. «Белокурая Венера». Здесь идея вашей истории. Вы будете петь и страдать и тем проложите путь к сердцам американцев, как героическая женщина, готовая на все ради семьи.

– Сначала прочту, – предупредила я. – Если мне не понравится, Шульберг этого тоже не одобрит.

– Все, что вам не понравится, мы изменим. Идите. Отнесите ему это. Я хочу начать как можно скорее. Мне уже надоело сидеть без дела. Мы здесь, чтобы снимать картины, так давайте займемся этим.

Сценарий был неоконченный, но в нем содержалось достаточно деталей, чтобы удовлетворить Шульберга. Моя героиня станет сенсацией за одну ночь, так как у меня будет фирменный, самый запоминающийся номер всей картины. Соблазненная искушенным в любовных делах миллионером, Хелен вступает с ним в связь. Ее муж возвращается из-за границы после лечения и грозит отнять сына, раз она ему изменила. Женщина бежит вместе с мальчиком, пересекает Америку, пораженную Великой депрессией, но ей все-таки приходится уступить ребенка. Потом она исчезает, чтобы объявиться в Париже, где становится знаменитой певицей в «Мулен Руж» – еще одна возможность для меня покрасоваться в белом галстуке. После того как утонченный любовник видит Хелен там, он отвозит ее обратно в Нью-Йорк навестить сына. Муж прощает неверную. Она приносит славу и богатство в жертву домашнему счастью.

Я была решительно намерена показать, что способна на большее, чем сыпать остротами или демонстрировать ноги. На роль любовника студия отобрала актера на контракте по имени Кэри Грант. Волнистые черные волосы и чисто выбритый к дневному представлению подбородок выдавали в нем восходящую звезду. Он был очарователен, но я не чувствовала влечения к нему, что меня озадачивало, пока Анна Мэй не поведала, что мистер Грант был мужчина, кормящий грудью, и жил в одном доме с актером Рэндольфом Скоттом. Фон Штернберг наполнил фильм затяжными съемками поездов и убогих трущоб в своей провидческой черно-белой манере. Все это заставляло меня елозить на стуле во время студийных предпросмотров.

К моему собственному неудовольствию, когда камера не вглядывалась в мои ноздри, я все время отворачивала лицо, как будто боялась, что кто-нибудь бросит в меня камень. Я едва удерживалась от хохота, моя игра была такой дубовой, сцены с Кэри Грантом – сырые и неубедительные. Только исполняя три песни, я оживала, особенно в «Горячем вуду», где Хелен выбирается из душного костюма гориллы, одетая в короткое, расшитое блестками платье, нацепляет на голову белый африканский парик и забывает о своих лишениях, чтобы превратиться в ту самую героиню, от которой я стремилась убежать. Среди отснятых пленок ничего этого я не увидела. Думала, что играю совсем другую женщину. Фон Штернберг горячо убеждал меня в этом. Но когда в просмотровой комнате включили свет, Шульберг встретился со мной взглядом и покачал головой.

– Это никуда не годится, – сказал он, а в это время приглашенные им директора – руководители отделов рекламы и продаж, а также прочие подхалимы, вся работа которых на студии состояла в том, чтобы ублажать босса, – устремились вон.

Я встала, осмотрелась, поискала глазами фон Штернберга и только после этого вспомнила, что он никогда не ходит на такие просмотры, считая их унизительным потворством студийному властолюбию.

– Он наверняка продолжает редактировать материал, – сказала я. – Очевидно, что работа еще не закончена.

– Я искренне надеюсь, что нет, – сказал Шульберг. – В таком виде это никогда не удовлетворит требованиям «Офиса Хейса». Она спит с другим мужчиной, пока ее муж в отъезде. Она насильно увозит собственного ребенка и продает – ну, мы оба знаем, что она продает, чтобы заработать на жизнь.

– Да, но у нее нет выбора! – Несмотря на мои усилия сохранять спокойствие, защищаясь, я повысила голос. – Она борется за своего ребенка! Она не может только петь, чтобы прокормить их.

– Мне бы хотелось, чтобы могла. Я предпочел бы увидеть, что она готова на все, а вместо этого увидел… – Он вздохнул. – Вы забыли Линдбергов, у которых недавно похитили ребенка, а потом его нашли мертвым? Как я смогу представить в «Офис Хейса» картину, где показано, как увозят малыша, – то, что стало национальной трагедией?

Я не забыла. Или, скорее, не придала этому значения, была настолько погружена в работу, что не заметила совпадения. Но фон Штернберг должен был заметить. Наконец, правда поздновато, я поняла, что мой наставник, создатель и раб выполнил свое обещание. Он дал мне то, что я хотела, и вот теперь, как он и предупреждал, мне некого было винить, кроме самой себя.

– Я поговорю с ним. Мы переснимем все, что нужно. Обещаю.

– Не обещайте. Сделайте, – отозвался Шульберг. – Он снова превысил бюджет с этим «Горячим вуду». Двух девушек из кабаре не хватило. Я дам ему возможность исправиться, если на этот раз он все сделает правильно. В противном случае – прекращу съемки. И если это случится, тогда я сам придумаю вашу следующую картину. Без фон Штернберга.

Я уже надела кашемировое пальто и поправляла берет, когда вошла секретарша Шульберга. Она что-то сообщила ему шепотом. Я заметила, как у него изменилось лицо: разочарование картиной превратилось в нечто более серьезное. Он поднял на меня взгляд. У меня внутри все похолодело.

– Нам только что позвонила ваша помощница мисс Хюбер. Машина уже ждет вас, чтобы отвезти домой. Упакуйте вещи, мы закажем вам гостиницу. Забудьте пока о картине и фон Штернберге. Кто-то угрожает вашей дочери.

Я приехала домой в панике и обнаружила толкущихся снаружи полицейских. Один подошел ко мне, в руке – блокнот.

– Мисс Дитрих, беспокоиться не о чем, – сказал он. – С вашей дочерью все хорошо…

Однако я оттолкнула его и вбежала в дом с криком:

– Герда! Хайдеде!

Они обе сидели в кабинете, их окружали полицейские. У Хайдеде был испуганный вид. Поднимая дочь на руки, я встретилась с ошалелым взглядом Герды и потом посмотрела мимо нее на стол: все бумаги были смешаны и валялись как попало, детектив перебирал их и внимательно рассматривал листок за листком.

– Что… что случилось?

Я так крепко сжимала Хайдеде, что она захныкала.

Герда буркнула:

– Не при ней.

Я неохотно позвала горничную, чтобы та отвела девочку в детскую.

– Соберите ее вещи! – приказала я.

– Что такое? Куда мы идем? – спросила моя дочь по пути к выходу.