— Я? — удивился он, потом прислушался к себе и согласился: — Похоже, что да.

— Да ведь вы их знаете как облупленных!

Вздохнув, Пол спрятал руки в карманы плаща:

— Вот именно. Я уж знаю, какими они бывают гадючками. Сейчас начнут ехидничать над тем, что я так быстро сбежал из России.

— Ну что вы, Пол! Они вам шарик подарили…

— Может, это и не они… Хотя кто тогда? Кто мог бы такое сделать?

Эмма сразу ответила:

— Женщина. Я могла бы, например. Но я этого не делала!

Он подумал о Рите и с брезгливостью отверг эту идею: "Нет, это невозможно! Ей такое и в голову не придет".

Звонок спугнул эту мысль и все остальные тоже. Они закрутились в панике и быстро перемешались. Пол начал стаскивать плащ и едва не оторвал пуговицу. Потом кое-как справился с дверцей шкафа и застыл посреди кабинета с носовым платком, которым собирался промокнуть лицо да и забыл.

Но дети быстро разогнали его тревогу. Залетая в класс, они по очереди взвизгивали и бросались к нему. Безудержно улыбаясь, Пол растворялся в их ликующих взглядах, прикосновениях горячих рук, неловких, а иногда и смачных фразах: "Вот черт! Да это ж мистер Бартон!" Они тискали его без малейшего смущения, как случайно найденную на чердаке старую игрушку, Пол тоже старался обнять каждого и растроганно думал: "Мои дети… Какие хорошие…" А потом непрошено мелькнуло: "Других у меня уже и не будет…"

Когда они наконец расселись, Пол весело спросил:

— Ну, признавайтесь, как вы узнали, что я вернулся?

Они с недоумением переглянулись и затянули на разные голоса:

— А мы и не знали, мистер Бартон!

— А шарик? — он быстро оглядел все лица, но ни на одном не увидел ничего, кроме непонимания.

— Это не они, — подала голос Эмма. — Придумано, конечно, здорово, но это не они.

— А что за шарик? — спросил Майк Уэлмен, который считался любимчиком Пола.

Эмма сдержанно пояснила:

— Кто-то повесил перед окном мистера Бартона воздушный шар. Он решил, что это сделали вы.

— А мы не знали, что вы вернулись! — с сожалением повторил Майк. — А почему вы вернулись, мистер Бартон?

У Пола екнуло сердце, и он углядел в этом подсказку.

— Сердце, — ответил он и, словно давал клятву, прижал руку к груди. — Оказывается, оно может заболеть от перемены климата.

— Так вы туда больше не поедете? — невинно спросила Кэти Бакли.

Он невольно оглянулся на Эмму, хотя ее совет ничего не мог решить.

— Не знаю, — на этот раз Пол не солгал. — Может, когда подлечусь…

— А зачем?

Он не успел заметить, кто задал вопрос, и ответил всем сразу:

— Эта страна затягивает. Но мы поговорим об этом, когда я по-настоящему соберусь с мыслями. Я зашел только поздороваться, сейчас у вас урок немецкого.

Не дав ему уйти, Майк выкрикнул:

— А возьмите нас с собой! На летние каникулы. Я хочу увидеть Царь-Пушку.

Эмма медленно повернула к нему просиявшее лицо:

— Вот вам и выход, Пол! Разве это не повод?

"А разве мне обязательно нужен повод?" — спросил он себя и не нашелся, что на это ответить.

Покинув школу, Бартон пошел к своему дому так быстро, словно бежал ото всех. Отрывистые капли дождя прилипали к его лицу, и Пол то и дело с недоумением отирал их ладонью: "Я не плачу?" Он даже незаметно лизнул палец, но влага оказалась пресной на вкус. Однако, Пол не поверил собственным ощущениям, потому что чувствовал, как от рыданий разбухает горло.

Он вернулся в любимый город, к детям, которые его ждали, в свой дом и к своим привычкам, но ему казалось, что его выбросило на необитаемый остров. И Пол бежал по пустынному берегу, задыхаясь от одиночества, и кричал: "Где ты?! Не оставляй меня!"

Пол и не заметил, как в самом деле заплакал, просто воздух совсем перестал поступать в легкие. Ему опять хотелось, как много лет назад, выбить из мостовой увесистый булыжник и швырнуть в первое же попавшееся блестящее окно. Люди, живущие за всеми этими окнами, были ненавистны ему сейчас, потому что им тоже не было никакого дела до Пола Бартона. Он жил среди них, как добровольный отшельник, который даже не желает молиться за другие души, ведь ему нужна была только одна душа. Только одна.

Все последующие дни Пол проводил в разговорах с ней. И то и дело сам ловил себя на том, что советуется, какой галстук надеть и стоит ли выпить еще чашку кофе или пощадить свое хилое сердце. Коллеги по школе наведывались к нему, томимые любопытством, и расспрашивали о России. Пол угощал их рассказами и хересом, а среди вечера спохватывался: "Да ведь я говорил с ней! Заметил ли кто-нибудь?" Но если кто и обращал внимание на некоторые странности Бартона, возникшие после визита в Россию, то вслух это не комментировалось. Даже объясняя своим ученикам новый материал, он замечал, что говорит для нее. Ведь, по сути дела, она была такой же девочкой, и Пол успел заметить пробелы в ее образовании. Это его ничуть не разочаровало, ведь природным умом она не была обделена, значит он сумел бы помочь ей восполнить остальное. Если бы…

Когда ночами неутоленное желание гнало его прочь от постели, справившись с ним, Пол открывал окно, выходящее на восток, сам понимая, как это глупо и совсем не к лицу такому взрослому, здравомыслящему человеку. Осенний холод окутывал его сырой, липкой пленкой, и Пол превращался в спеленутого младенца, который способен только закричать или заплакать.

Но Бартон больше не плакал и уж тем более не кричал. Он смотрел на восток и понимал, что уже не увидит следующей лондонской осени, если к лету не доберется до России.

Когда бы мыслью стала эта плоть, —

О, как легко, наперекор судьбе,

Я мог бы расстоянье побороть

И в тот же миг перенестись к тебе…[7]

Ему вспоминались слова Эммы о том, что каждому влюбленному его история кажется неповторимой, и рассудком Пол это понимал, а сердце отказывалось верить. Разве могла Джейн чувствовать то же самое, когда металась по своей одинокой спальне? Неужели? Да нет, такого и быть не могло.

— Никто и никогда, — шептал Бартон, повторяя многовековое заблуждение. — Никто и никогда.

И верил в это так, будто твердил знакомую с детства молитву.

Моя квартира стала похожа на реку во время ледохода: белые листы бумаги, как льдины, устилали весь пол, и мне даже чудилось, что я слышу шорох обламывающихся тонких краев.

Этот звук возвращал меня в последнюю весну моего замужества, когда мы со Славой смотрели с набережной на ледоход. Я показывала ему льдину-бассейн, льдину-пирог, льдину-каток. Он рассеянно улыбался, но не видел их, хотя я чуть ли не пальцем тыкала. А потом внезапно признался: "Я хотел бы уплыть на такой льдине…" Я ответила, что каждому порой хочется уплыть, улететь, убежать на край света. На это он сказал: "Нет, мне хочется вовсе не на край…"