Почему-то я даже не придавала значения тому, что наш дом наполняется книгами о Париже, путеводителями и разговорниками и Слава штудирует их с завидным упорством. Я наивно полагала, что такой невероятный город способен притягивать сам по себе, как магический кристалл, выращенный человечеством.

Отрываясь от созерцания Гранд Опера, Слава туманно говорил: "Я выступал там в прошлой жизни". Кто знает, может, так оно и было. По крайней мере, мой юный виолончелист в это искренне верил.

Те льдины давно растаяли, от них не осталось и следа. Сегодняшний ледоход, заполнивший комнату, был теплым и живым, потому что обещал разродиться ликом Пола. На каждом листе было несколько линий, но ни одна пока ни на что не походила. Борясь с изжогой и тошнотой, я поднимала любой и говорила вслух, не стесняясь Лани, которая, как в прежние времена, неотступно сопровождала меня:

— Это не твой нос… А эти губы ничуть не похожи. Я вижу тебя, Пол, а нарисовать не могу. Ты не даешься мне. Ты все еще сердишься…

— Перестань все время разговаривать с ним! Я же здесь, — требовала Ланя.

— Нет уж… Ты ревнуешь? Зачем тогда вышла из меня? Ты была во мне — ближе некуда. А теперь там — он.

— Не он — ребенок, — дотошно поправляла Ланя.

Но мне уже не хотелось, как когда-то, во всем с ней соглашаться. Тогда я боялась ее потерять, а теперь хотела этого. Особенно после того, что чуть не случилось с Ритой.

Мы не встречались с ней с тех пор, как поговорили на крыльце больницы, где лежал Пол. И родители ни разу не обмолвились о Рите ни словом. Мы случайно столкнулись у них с месяц назад и не дерзнули выяснять отношения.

— Привет, племяшка! — бросила Рита как ни в чем не бывало и, потушив сигарету, начала рыться в сумочке.

— А, вот он, — наконец сказала она и протянула мне ярко-розовый блокнот с маленьким парусником и черной надписью на обложке: "Hartlepool Historic Quay".

— Что это?

— Сувенир из Англии.

Отец тогда незаметно встал позади меня, будто опасался, что я упаду. Наверное, поверх моего плеча он испепелял сестру взглядом.

— Ты была в Англии? — небрежно спросила я.

— Да, уже с месяц назад.

— В Лондоне?

— И там тоже… Как поживаешь?

Отец оборвал ее:

— Ладно, не ломай комедию! Ты его видела?

Рита нервно передернулась:

— У нас тут пресс-конференция? Может, дадите нам с Томкой поговорить наедине? Если, конечно, ей хочется.

У мамы от злости даже веко задрожало:

— Да уж, конечно, хочется!

— О'кей, — сказала Рита, и меня опять затошнило.

Когда родители вышли, она предложила:

— Лучше сядь, что ли… А то в твоем положении… Как разговаривают с беременными женщинами?

— Так же, как с обычными, — заверила я.

Мне хотелось завопить: "Ну, не томи же!" Но Рита как раз этого и ждала. И я молча сидела и смотрела на нее, загоняя внутрь любые признаки нетерпения.

— Я его действительно видела, — наконец сжалилась она. — Ничего. Жив-здоров. Спрашивал о тебе.

— И что ты сказала?

— Что ты жива-здорова. А что я должна была сказать?

— Ты была у него дома?

Несколько секунд она смотрела так, что в животе у меня что-то натянулось, потом безразлично сказала:

— Нет, увы! Мы встретились на одном вернисаже. Он что-то такое говорил о твоих рисунках…

— Что?!

Рита старательно сдвинула брови, но вспомнить так и не смогла.

— Я не придала этому значения. Ведь не в рисунках дело, правда?

— Во всем дело… Да ладно! Он… Он…

— Он был один, — кивнула Рита и замолчала.

Я робко напомнила:

— Что еще?

— А что еще?

Ее лицо походило на бесстрастную, ярко расписанную маску из племени людоедов.

— Ничего, да?

— Ничего, — повторила она, и вдруг голос ее зазвенел от злости. — Ничего и ничего! А ты думала, что он рассказывал мне о своей бессмертной любви к тебе? Думала, он там в агонии? Или пьет с горя?

Она опять забрасывала меня вопросами и ни на один не давала ответить. Впрочем, на них и не существовало ответов, и Рита это понимала. Напряжение у меня в животе натягивалось все сильнее, и я незаметно скорчилась, чтобы ослабить его. Ярость на Ритином лице сменилась тревогой:

— Что такое? Томка, тебе плохо?

— Нет.

Я не хотела пугать ее и вызывать жалость. Это получилось непроизвольно, однако — получилось. Рита перебросила свое сильное тело ко мне на диван и судорожно обняла за плечи:

— Томка… Что же ты делаешь с ним? Зачем? Кому от этого лучше? Рожать собираешься… Это его ребенок? Почему же ты скрыла? Ах да, ты же еще не знала… Но почему не напишешь теперь?

— Я не знаю его адреса…

Отстранив меня, она с недоверием вгляделась:

— Так дело только в этом?

— Не только, — я сама поняла это лишь сейчас. — А вдруг он спросит, как ты…

— Что спросит?

— Ну, понимаешь… Спросит: это мой ребенок? Пусть он сначала родится, и тогда Пол сразу увидит, как он похож на него.

Рита отпустила меня и ссутулилась, уперевшись локтями в колени. Чуть погодя она спросила:

— А если он будет похож на тебя?

— Ой, нет!

Я даже мысли такой не допускала.

— Но ведь такое возможно, — упорствовала Рита.

— Не знаю. Нет! Нет!

— Да почему же нет?! — разозлилась она и вскочила. — Что за детский сад, ей-богу! Когда ты повзрослеешь? Для тебя это все игрушки, а для него, может, последняя возможность присутствовать при рождении своего ребенка! Какое право ты имеешь лишать его этого?! Кто ты вообще такая? Что ты сделала в этой жизни? Разве ты заслужила, чтобы такой человек, как Пол, сходил по тебе с ума? Я всю жизнь вкалывала, как папа Карло! Я сама сделала и себя, и свою жизнь, а он… он… мой шарик.

Я так давно не видела свою тетку плачущей, что меня охватило нечто похожее на ужас, будто мраморная статуя вдруг отерла пот со лба. Ни вскочить, ни обнять ее мне и в голову не пришло. Я сидела словно пригвожденная, и во все глаза смотрела, как уродливо кривится ее обычно твердое лицо. Она подвывала и растирала по щекам слезы, а я, вместо того чтобы утешить, спросила:

— Какой шарик, Рита?

— А-а! — завопила она так громко, что мои родители тотчас влетели в комнату.

Они наперебой спрашивали у меня, что случилось, а я понимала только одно: Рита любит его почти так же сильно, как я.