И снова ожила поверхность застывшего, успокоившегося было мира: росли, отбрасывая все большие тени вблизи терминатора, новые горные страны, а в других местах твердь опускалась. Замкнутые «водоемы» (вода ли была в них?) переползали туда, как амебы, шевеля ложноножками-берегами. И един был во всем темп изменений, миллионолетний ритм дыхания суши.

Виктор Федорович поддался гипнозу MB, смотрел увлеченно и с удовольствием. Нет, слабы были по впечатляющей силе галактики и звезды в них – блестки на новогодней елке! – против зрелища творящей свой облик планеты, большого настоящего мира! «А ведь и наши моря когда-то так переползали-переливались, и Каспий, и Черное, и Балтика… А их бывшее дно выпирало Кавказом или Скандинавским хребтом».

…И этот ритм замедлился, сник за десяток минут. И звучание в динамиках опять стихло до шелеста, до шипения. Под стать звукам что-то чуть подрагивало в самых мелких деталях гор, берегов, островков на планете; то ли это было от дальнейшей жизни шара, то ли сказывались неточности импульсного снования кабины ГиМ.

VI

Буров решил не досматривать синхрорепортаж о жизни планеты. Отступил во времени и пространстве – и понял, что и не смог бы ее досмотреть: слишком далеко снесло звезду-светило вместе с планетами от оси «электрической трубы», дальше изгибать эту ось полями было рискованно. Он выключил свой импульсный режим, плавно опускал кабину. Уходила в черноту, уменьшалась до горошины, до голубой искорки, сникали в ничто планета с материками и морями, огромный живой мир; удалилось, сворачиваясь в яркую точку, и ее благодатное солнце, включилось в общий хоровод звезд. Вот и все звезды сблизились, небо из них свернулось в галактический рукав, а он впал в великолепно сверкающее шаровое ядро. Галактика удаляется, голубея, сближается с другими – и видно теперь, что все они не сами по себе, а искрящиеся метки-вихрики в потоке материи-времени.

Зрелище философское, отрешающее, грустное. Вспомнив о закончившей свой жизненный путь в глубинах Меняющейся Вселенной планете, своей первенькой, Виктор Федорович вздохнул.

Он отступил вниз по «полевой трубе» как раз настолько, чтобы многие миллиарды лет новой вселенской ночи уложились в несколько часов – для отдыха. Включил в кабине свет – забыл, что надо конспирироваться. (Свет засекла охрана, была легкая тревога, происшествие попало в сводку.) Впрочем, теперь это не имело значения: он сделал, что наметил, достиг, победил. Буров добыл из холодильника бутерброды, бутылочку фанты, поел, запивая и расхаживая по свободной диагонали кабины из угла в угол. Погасил свет, растянулся на матрасе – рассчитывал поспать, но сон не шел – лежал и просто глядел, как над куполом кабины колышется сиреневая муть. Воображение вместе с памятью недавнего опыта подсказывало, что мир, который он синхронно наблюдал, равновеликий с земным, – точка в этом объемном волнении MB; а жизнь его – краткий миг, не дольше вспышки молнии. От таких мыслей не очень уснешь.

Отдохнул, встал. Зарядил видеомаг и кинокамеры, нацелил их объективы в центр купола. Сел к пульту, включил поля – кабину вынесло в начинающийся шторм, день Брахмо. Вошел в него, затем в формирующуюся галактику; выбрал беременную планетами протозвезду, включил импульсный режим – и сноровисто, без ошибок повторил опыт, снял жизнь планеты на пленку.

И в

да, собственно, в куда меньшую долю секунды случился эпизод, о котором Виктор Федорович потом вспоминал: когда планета над головой, над кабиной формировала свой самый выразительный и прекрасный облик – приспичило по малой. Пи-пи. Да так, что, подкручивая верньеры настройки, Буров пританцовывал. Наконец освободился, достал банку, с наслаждением помочился – и при этом не только умом, но и всей спиной, щекоткой в позвоночнике сознавал, что гремящий громадный мир над ним – точечка в миропроявлении номер такой-то пережил за этот интервал не одну геологическую эру…

VII

И был же триумф на следующее утро, когда Витя Буров, дождавшись, пока соберутся все, да пригласив еще Пеца, Александра Ивановича и Люсю Малюту (на которую имел особые виды), показал на экране отснятое ночью. Был восторг, аплодисменты и даже поцелуи – к сожалению, только мужчин. Такого никто не ожидал, об этом не думали и не мечтали: увидеть то, что невозможно нам, эфемеридам, прямо наблюдать ни для своей Земли, ни для иных миров Солнечной системы, – всю жизнь планеты. Да и услышать – потому что Виктор не забыл запустить в просмотровом зале и пленку со звуками от своего преобразователя: бурлила, шумела под аккомпанемент вселенского моря материи формирующаяся твердь: видимое и слышимое находилось в единстве.

Когда включили свет, Александр Иванович подошел к Бурову, торжественно выпрямился, одернул пиджак.

– Виктор Федорович, Витя, – сказал он проникновенным голосом, – я был к вам несправедлив: драил, шпынял и снимал стружку. Сознаюсь в худшем: когда вы не слишком удачно дебютировали в лаборатории приборов для НПВ, я подумывал от вас избавиться. Сейчас мне противно вспоминать, какую глупость я мог совершить! Так не понять вас, не понять, что вы человек исключительных идей – крупных и смелых, стремящийся действовать на главном направлении, не размениваться на поделки. И то, что вы сопротивлялись моему напору и напору других командиров, теперь не роняет вас в моих глазах, а напротив – возвышает. Теперь я вижу: это было потому, что вы шли впереди нас. Впереди – а мы, считая, что вы отстаете, дергали вас назад!..

Витя Буров тоже стоял выпрямившись возле проектора. Широкие щеки его (и уши, хоть и прикрытые шевелюрой, но заметно оттопыривающиеся) румянились, губы неудержимо растягивала довольная мальчишеская улыбка.

– Поэтому, Виктор Федорович, – продолжал так же проникновенно Корнев, – не держите на меня зла. То, что вы сделали (как, впрочем, и сделанное другими), несомненно, заслуживает Госпремии. Но, увы, это пока никому из нас не светит: по обычному счету наше НИИ работает только восьмой месяц. В метрополии рассмеются, если мы сунемся с такими претензиями… Поэтому мы почтим вас тем, что в наших силах: во-первых, снимем тот выговор… Сняли, Вэ Вэ? – повернулся главный инженер к директору. Тот кивнул. – Во-вторых, поскольку человеку без взысканий не возбраняется премия, то – двойной оклад. Даем, Вэ Вэ?

– Да, конечно, – подтвердил тот.

– В-третьих, когда будем кое с кого снимать три шкуры за загубленные кинопленки, – Корнев многообещающе покосился на Васюка и Любарского, – вас это не коснется. Ну и лично от себя… – Он сощурился, подоил нос. – В ближайшие три дождя обещаю переносить вас через лужи на закорках. Можете приглашать телевидение и фотокорреспондентов.

– Ну, Александр Иванович, – сказал Буров, обеими руками тряся руку главного, – вы сказали такое… дороже всяких госпремий!