— Цветочек! Не вздумай! — взмолился некромант, выпихивая меня в сторону двери. — Я уже один разлил. Два часа в обмороке лежал! Я тебя умоляю! Только не здесь!

Я с огромным удовольствием и флаконом удовольствия вышла в коридор. Подышу-ка я воздухом напоследок, а то «оби-и-иделся, не понра-а-авились». Ничего, будет знать! Рядом жужжала обычная муха, как бы намекая на то, что нельзя обижать старых и больных людей.

Я выплеснула на себя весь флакон, затаив дыхание. Муха сделала вялый круг и упала на пол, не подавая признаков жизни. Тем временем я игриво приоткрыла дверь, всеми силами пытаясь загладить свою огромную вину. Если то, что за мной тянулось, можно было назвать шлейфом, то можете считать меня королевой.

— Смотрю, ты о-о-очень хочешь извини-и-иться. Вообще-то я на тебя не оби-и-иделся. Просто рабо-о-оты много, — невозмутимо заметил Эврард, пока я взглядом шарила по окнам, прикидывая, какое можно открыть в случае, когда совсем припечет. — Иди сюда-а-а, Цвето-о-очек.

Нет, я не цвето-о-очек. Я тут поля-я-янка… Я тут за весь гарем пахну, между прочим!

Еще никогда я с такой прытью не пыталась сократить дистанцию между мной и дарителем этого оружия массового поражения. Я даже потерлась об него, лежа на диване и распространяя невыносимые флюиды любви и обожания. Этот парфюм стоило назвать «Одинокая женщина», чтобы любой мужик в радиусе унюхивания падал как подкошенный, а дама хватала его и тащила в загс, угрожая вторым флаконом.

Странно. Я тут стараюсь, благоухаю так, что даже комары умолкли, а Эврарду хоть бы хны! Он преспокойненько работает, положив одну руку мне на плечо.

— Молоде-е-ец, Цвето-о-очек, — сладко улыбнулся Эврард, когда я снова заерзала рядом. — Пора-а-адовала ста-а-арого челове-е-ека. Пока ты ря-я-ядом, меня ни один кома-а-ар не тронет. Оно того сто-о-оило. Поерзай еще немного, а то я слышал, как оди-и-ин еще лета-а-ает. И спа-а-ать ты буде-е-ешь ря-я-ядом. Всю ночь насеко-о-омых отгонять.

— Я что, фумигатор? — возмутилась я, чувствуя, как одежда и волосы насквозь пропитались неповторимым запахом.

— А щито поделать? — развел руками Эврард, поднимая брови и широко улыбаясь. — Вот такой пердюмонокль!

— Знаешь, Эврард, — процедила я, понимая, что сопротивляться бесполезно. — Я тебя иногда недолюбливаю!

— Зато я тебя перелю-ю-юбливаю, — усмехнулся гениальный директор. — То на то и выхо-о-одит.

Я проснулась раньше Эврарда, понимая, что меня лишили чего-то очень важного. Если бы это были совесть или девственность, я бы еще поняла! Меня лишили одеяла! Потеря была невосполнима, утрата была настолько осязаемой, что Лига справедливости в моем лице тут же решила восстановить мировой порядок. Но пока Бог велел делиться, кто-то прослушал, зевнул и пополз использовать мою грудь в качестве подушки. Причем ее взбивали и долго не могли примоститься.

Я смотрела на эту идиллическую картину, глядя на пепельные волосы, разметавшиеся по мне. Еще бы — так рано поседеть! Тут один мужик не всегда одну бабу содержать может, разве что на подножном корме в спартанских условиях, а этот умудрялся спонсировать целый гарем. Одна чужая прядь решила узнать, что у меня во рту, но я ее выпроводила, сдувая со своего лица.

— Бессо-о-овестный! — пробурчала я, покраснев и вспомнив, почему мое платье валяется в дальнем углу. Мысль о том, как меня нежно вытряхивали из него, ничуть не растопила мое черствое и замерзшее сердце.

— Зарабо-о-отай денег, Цвето-о-очек, — пробурчали мне, протягивая кончик одеяла, которым не могла укрыться даже отощавшая мышь, — и купи-и-и мне со-о-овесть…

— Ага, сейчас пойду снимать мерки! — пробухтела я, пытаясь привстать.

— Пла-а-атье из угла-а-а не приноси-и-ить. Оно нака-а-азано, — снова промурлыкал Эврард, зевая и укладываясь поудобней. — Оно снима-а-аться не хоте-е-ело… Плохое пла-а-атье.

— А трусы, я так понимаю, всегда мечтали о чем-то возвышенном, раз очутились на потолке, — согласилась я, глядя, как на барельефе развевается флагом мое нижнее белье.

— Да-а-а, они то-о-оже нака-а-азаны, — снова заразительно зевнул Эврард, — за высокоме-е-ерие…

— Я тут амнистию собираюсь объявить! Работать надо! — тяжело вздохнула я, чувствуя, как меня душит жа-а-аба, а еще бессовестно вертится и зевает. — Вставай! Пора вставать!

— Вче-е-ера вста-а-ал — уже побе-е-еда, — засмеялся Эврард. — Что ты хо-о-очешь от ста-а-арого, больно-о-ого челове-е-ека…

— У которого был целый гарем, — язвительно продолжила я, осторожно пытаясь вылезти.

— Да что ж тако-о-ое! — возмутился Эврард, подползая ко мне заспанным лицом.

Нет, я, конечно, понимаю, когда мужик застегивает про бывшую, а у тебя есть ощущение, что она вот-вот придет к тебе выяснять отношения, мол, мой мужик! Но когда «бывшей» считается целый гарем…

— Цвето-о-очек ревну-у-ует, — сладко улыбнулся гаремовладелец.

— Вовсе нет! Я интересуюсь из соображений безопасности. Одно дело, когда к тебе приходит бывшая, уставшая рвать волосы на себе и решившая переключиться на тебя, а другое дело — целый гарем! — буркнула я, выбираясь и отбирая одеяло. — У меня здоровья не хватит выяснять отношения с целым гаремом!

— Ма-а-аксимум, что они сде-е-елают, так это пожале-е-еют тебя. Скажу-у-ут: «Бе-е-едненькая, как тебя угора-а-аздило! Крепи-и-ись, ми-и-илая!» — ядовито заметил Эврард, хватая одеяло за кончик и перетягивая его на себя. Пока мы сражались за одеяло, в дверь отчетливо и громко постучали. Платье и белье тут же получили амнистию, поэтому, когда в дверь просунулась перепуганная голова принца Филиппа, я сидела так, словно всю ночь занималась документами. Я склонилась над столом с умным видом и перекладывала какие-то черновики с расчетами, зато невозмутимый Эврард валялся на диване, наслаждаясь добычей в виде сброшенного на него одеяла.

— Бери-и-ите приме-е-ер с Цвето-о-очка, — по моей спине провели пальцами. — Всю но-о-очь рабо-о-отала… Это я, бессо-о-овестный, спа-а-ал, а она рабо-о-отала. Не поклада-а-ая ру-у-ук… Я ей говорю, что рабо-о-отать нужно не всю но-о-очь, а голово-о-ой, но она ни в какую!

Я прокашлялась, снова с деловым видом шурша чужими бумагами, всматриваясь так, словно понимаю его каракули.

— Трудого-о-олик наш Цвето-о-очек, — послышался голос, пока по моему наскоро застегнутому платью скользила рука. — Всю но-о-очь наш но-о-овый марке-е-етинг высчи-и-итывала… А пото-о-ом, после моих до-о-олгих у-у-устных объяснений…

В этот момент я готова была задушить его подушкой на месте. Лишить старого, больного человека последней радости и жизни. Прекратить страдания при помощи перьевой эвтаназии.