Означало ли отсутствие Билля о правах, что федералисты были принципиальными противниками естественно-правовой теории? Некоторые из них — да. Это касается, например, Фишера Эймса. Свобода человека в естественном состоянии, по мнению Эймса, — фикция. Он писал: «Несчастный дикарь вечно рискует, что ему размозжат голову из-за горсти желудей или что его сожрут дикие звери. Он раб своих желаний и страхов. Не существует иной свободы, кроме гражданской». Поэтому говорить о том, что люди заключают общественный договор и расстаются с частью естественной свободы, по выражению Эймса, «неосторожно»[915]. Но в целом для федералистов такая позиция нехарактерна. Мэдисон заявлял, что всегда был настроен в пользу Билля о правах, хотя и не считал его отсутствие в Конституции 1787 г. критичным. Он приводил несколько аргументов в защиту своей позиции: добиться соблюдения некоторых прав будет невозможно, как, например, свободы совести, которая в Новой Англии не распространялась на евреев, мусульман, атеистов; полномочия федерального правительства ограничены, так что оно волей-неволей будет уважать свободу народа; любой билль о правах неэффективен, если расходится с мнением большинства[916]. Похожую риторику федералисты использовали во время ратификационной кампании. Теофиль Парсонс в Массачусетсе ссылался на ограниченные полномочия Конгресса: «Есть ли хоть одно естественное право, которым мы пользуемся, неконтролируемое нашим собственным законодательным органом, которое Конгресс может нарушить? Ни одного. Есть ли хоть одно политическое право, закрепленное за нами нашей конституцией, защищенное против попыток нашего собственного законодательного органа, которого мы лишены этой Конституцией? Ни одного, насколько я помню»[917].

Весьма характерен для федералистов и этатистский дискурс. Исходная посылка была та же, что и антифедералистов: при заключении общественного договора отказ от части естественных прав неизбежен. Выступая на пенсильванском ратификационном конвенте, Уилсон рассуждал следующим образом: «Но состояние сообщества не может поддерживаться долго или счастливо без некоторого ограничения граждан. Это верно, что в естественном состоянии любой индивид может действовать бесконтрольно по отношению к другим; но также верно и то, что в таком состоянии каждый другой индивид может действовать бесконтрольно по отношению к нему. Среди этой всеобщей независимости раздоры и вражда между членами общества были бы многочисленны и неуправляемы. Следствием этого было бы то, что каждый член общества в таком естественном состоянии пользовался бы меньшей свободой и страдал бы от больших нарушений, чем в регулируемом обществе»[918]. Из этого следовал логический вывод: хотя правительство может стать тираническим, без него свобода невозможна. Государство понималось как потенциальный гарант прав индивида. Виргинец Эдмунд Пендлтон ссылался на авторитет великих просветителей: «Что касается вопроса о правительстве, то достойный делегат [м-р Генри] и я расходимся во мнениях на пороге. Я считаю, что правительство должно защищать свободу. Он полагает, что американский дух вполне достаточен для этой цели. Что скажут самые уважаемые писатели — Монтескье, Локк, Сидней, Гаррингтон и т. д.? Они не представили нам ничего подобного. Они должным образом исключают из своей системы всю суровость жестоких наказаний, таких как пытки, инквизиция и тому подобное, шокирующих человеческую природу и рассчитанных только на принуждение к господству тиранов над рабами. Но они рекомендуют сделать связи правительства прочными и строгое исполнение законов более необходимым, чем в монархии, чтобы сохранить ту добродетель, которую все они объявляют опорой, на коей должны покоиться правительство и свобода»[919].

Впрочем, как известно, федералисты уступили. Уже в 1789 г. Конгресс приступил к обсуждению первых поправок к Конституции, которые и составили Билль о правах (он был ратифицирован в 1791 г.).

В итоговом Билле о правах естественно-правовая теория не выражена эксплицитно. Тем не менее, о ней напоминает IX поправка: «Перечисление в Конституции определенных прав не должно толковаться как отрицание или умаление других прав, сохраняемых за народом». «Другие права», не упомянутые прямо в Конституции, существуют потому, что происхождение права связано не с конституционным документом, а с человеческой природой. Здесь Конституция перекликается с известными словами Декларации независимости: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами…»[920]

Первая поправка, представленная Конгрессу Мэдисоном, предусматривала гарантии жизни, свободы, собственности граждан, их стремления к счастью и безопасности[921]. Здесь звучала давно знакомая локковская триада, в том отредактированном виде, в каком она была вписана в Декларацию независимости, а затем в декларации прав штатов. Эту поправку предлагала ввести Виргиния — родной штат Мэдисона. Ньюйоркцы предпочли более точное воспроизведение текста Декларации независимости: «пользование жизнью, свободой и стремлением к счастью»[922]. Однако ни одна из этих красивых формулировок в итоговом документе так и не появилась.

Еще одно право, предусмотренное в мэдисоновской первой поправке: «Народ имеет неоспоримое, неотчуждаемое и нерушимое право реформировать или сменить свое правительство, когда бы оно ни было найдено противоречащим или не соответствующим целям своего создания»[923]. Право на восстание, подразумевающееся здесь, неоднократно обсуждалось во время ратификационной кампании. Джефферсон рассуждал: «Какая страна сможет сохранить свои свободы, если ее правители время от времени не получают предупреждения о том, что ее народ продолжает сохранять дух сопротивления? Пусть люди берутся за оружие»[924]. Антифедералисты Виргинии и Нью-Йорка требовали внести в Конституцию соответствующие поправки. Виргинцы при этом считали необходимым указать, «что учение о непротивлении произволу власти и угнетению есть абсурдно рабское и разрушительное для блага и счастья человечества»[925].