с фидаинами [52], то как потом он сможет внушить ему ответственность за судьбу своего народа? Но позволить сыну с ними общаться означает дать согласие на его смерть. В обоих случаях он оказывался недостойным роли отца.

– Я поговорю с ним, папа. Он слушает меня. Я буду каждый день делать с ним домашние задания и не стану спускать с него глаз. Не беспокойся.

Жорж пытался не подать виду, что он тронут. Смущенно отвел взгляд. И с благодарностью положил руку на ладонь дочери.

– Налей-ка ей тоже, Азиз. Она уже не ребенок.

Амаль незаметно покачала головой, и Азиз понял. Он налил ей в стакан воды. Затем подошел к стойке.

– Хватит политики, Абу Башар. У меня есть для тебя кое-что, что подтолкнет тебя к мыслям поприятнее.

Он снял с полки пластинку, вытащил ее из конверта и бережно сдул пыль. Затем поставил пластинку на проигрыватель и опустил иглу.

– Тебе понравится.

– Что это?

– Пришло сегодня по почте. Послушай.

Стоя у проигрывателя, Азиз с довольным видом сцепил руки за спиной, словно стоял на сцене, представляя публике своего друга-артиста. Из потрескивания медленно пробивалась мелодия. Зазвучала труба, казалось, издалека, но с такой ясностью, что будто осветила усталую, прокуренную комнату. Сосредоточенная, скорбная и непостижимо прекрасная мелодия. Такую музыку Амаль никогда раньше не слышала – и все же она звучала как воспоминание. Словно прибыла из будущего и прошлого одновременно. Жорж подался вперед, весь обратившись в слух. Амаль физически ощущала, как пробуждаются в нем чувства.

– Что это? – спросила она.

Азиз зажег сигарету и хитро улыбнулся.

– Майлз Дэвис. «Аранхуэсский концерт».

– Кто такой Майлз Дэвис?

– Ш-ш-ш, – прошептал Жорж.

Он сжал руку дочери. Амаль никогда не понимала, почему Жорж так любит джаз. Для нее музыка была тем, что проникает внутрь, заставляет танцевать. Джаз был слишком холоден, чтобы танцевать. Музыка для головы. Но эта мелодия была иной. Она попадала прямо в сердце. Жорж еще крепче сжал руку Амаль, и она увидела, что он наконец-то заплакал. То ли от счастья, то ли от печали – но Амаль его понимала. Он бродил сейчас по апельсиновым рощам. Аранхуэс был его Яффой. Величественные просторы земли, уязвимой и полной достоинства. Это был мир до того, как он разрушился.

* * *

Азиз поднял иглу и отвел звукосниматель. Тишина была обескураживающей, неестественной, как будто слишком рано задернули занавес перед сценой. Амаль посмотрела на отца – он обессиленно уснул, привалившись головой к стене. Осторожно, чтобы не разбудить его, она высвободила ладонь. Поднялась и прошла по пустому кафе, где стоявшие на столах вверх ногами стулья походили на молчаливых зрителей. Азиз убрал пластинку в конверт. Амаль посмотрела на обложку. Майлз Дэвис выглядел совсем не так, как она его себе представляла. Не такой грустный, как его музыка. Гордый. И черный. Все лица на пластинках, которые стояли на полке, были черными.

– Они такие же, как мы, – сказал Азиз.

– Мы не черные.

– Но мы и не белые.

Амаль не поняла, что он имеет в виду. Тогда Азиз объяснил ей это на языке, который звучал так, будто он каждый день разговаривает по телефону с Хрущевым и Эйзенхауэром, и для Амаль открылись двери, о существовании которых она даже не подозревала. Впервые Амаль осознала, что ее народ не одинок. 1948 год, объяснил Азиз, был не только годом Накбы, их катастрофы. Но и годом рождения могучей идеи, записанной во Всеобщей декларации прав человека: Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Свобода одного не может быть за счет свободы других. Никто, сказал Азиз, не стоит выше закона, а выше любого закона стоят права человека. Их освободительная борьба является частью всемирного движения. Это всегда одна и та же пьеса с разным составом: Малколм Икс, Мартин Лютер Кинг и Патрис Лумумба. Фронт национального освобождения в Алжире, Вьетминь и пробуждающийся черный континент. Цвет кожи революционеров – черный, коричневый или желтый, но угнетатели, поселенцы и колонисты – всегда белые. Так было и в Палестине, когда Саладин победил крестоносцев. И даже раньше, когда евреи восстали против римлян. Народу Амаль не нужно начинать с нуля – путь известен, другие уже прошли его. Если Ганди победил могущественных британцев, а Хо Ши Мин изгнал всесильных французов, то они тоже добьются успеха и освободят Палестину от сионистов. Но прежде, сказал Азиз, мы должны освободить собственные головы и ответить на вопрос «Кто мы?», а не позволять чужому колониальному взгляду определять себя. Мы подчиненные? Люди без дома и родины, что просят хлеба? Или хозяева своей судьбы?

* * *

Когда Амаль с Жоржем возвращались домой мимо церкви Рождества Христова, ей казалось, что она слышит между старыми стенами эхо шагов Саладина. На самом деле только заблудшая курица перебежала им дорогу. Когда они подошли к дому, уже светало. В окне горел свет. Неожиданно Жорж сказал:

– Я в лавку.

– Папа, тебе нужно отдохнуть.

– Надо купить новый газовый баллон.

– Тебе помочь?

– Иди спать, любовь моя.

– Джибриль точно ждет тебя. Он поцелует твою руку.

– Я не хочу его видеть.

У Амаль разрывалось сердце, когда она смотрела, как отец медленно катит на коляске по улице. Его решение не заходить в дом означало, что слабый уступает территорию сильному. И возможно, молчаливое признание Джибрилю в том, что дело народа выше, чем потерянные мечты его отца.

* * *

Джибриль еще не спал. Сидел с бабушкой за пустым обеденным столом. Выглядел он ужасно.

– Где папа?

Амаль увидела в его глазах страх – уж не убил ли он отца.

– В лавке. Пойди туда и извинись.

Джибриль встал и прошел мимо Амаль в спальню. Она схватила его и со злостью толкнула к двери:

– Ты что, не слышал? Иди давай!

Джибриль сопротивлялся, но Амаль была полна решимости. Она выволокла брата на улицу и погнала перед собой, не обращая внимания на то, что он босой.

– Ты пойдешь и поцелуешь его руку!

– Отпусти меня!

– Ты хочешь победить сионистов, но боишься отца.

– Боюсь? Его? Да посмотри, во что он превратился!

Амаль хотелось залепить ему пощечину. Но не здесь, не на улице.

– Как тебе не стыдно! – прошипела она.

– Хватит указывать, что мне делать! Я больше не ребенок! Найди себе мужа и сделай собственных детей!

Амаль продолжала толкать его. Он вырывался. Джибриль был не просто зол, он был в отчаянии.

– Как он может возражать против того, чтобы я сражался за нашу страну? Другие отцы гордились бы!

Амаль не знала, как ответить. Потому что брата она понимала так же