путь. Соседи толпятся, фотографируют смартфонами. Жоэль нигде не видно. Я спрашиваю про нее полицейского, а он в ответ задает вопрос, проживаю ли я здесь.

– Я здесь гость.

В таком случае, не могу ли я ему помочь? Синьора Сарфати утверждает, будто она здесь проживает.

* * *

Жоэль сидит на диване и курит. Рядом стоит ее чемодан на колесиках.

– Нина! Где ты была?

Ее голос звучит укоризненно. Хотя вообще-то это мне полагается злиться на нее. Я сердита и растеряна, потому что не знаю, кто прав, а кто виноват.

– Ты была с ним? – спрашивает она.

– Да.

Поднятые брови – вот и вся ее реакция.

– Простите, – говорит полицейский, – но мы действительно должны сейчас работать.

– Пожалуйста.

– И в этой комнате тоже, синьора.

– Я много места не занимаю. И мои отпечатки пальцев все равно повсюду.

– Жоэль, давай выйдем на террасу.

Я поднимаю ее чемодан. Она встает и берет пепельницу. Но полицейский вынимает ее из руки Жоэль.

– Спасибо, синьора.

* * *

Стоя снаружи, мы наблюдаем, как суетятся фигуры в белом. Обыскивают письменный стол, фотографируют, опрыскивают пол. Кошка испуганно сжалась под столом на террасе.

– Они нашли фотографии? – тихо спрашиваю я.

С хитрой улыбкой Жоэль кивает на свой чемодан, стоящий рядом со столом.

– Они велели мне идти наверх и собрать свои вещи. Я так и сделала. – Она расстегивает молнию, чтобы я могла заглянуть внутрь; чемодан набит старыми фотографиями. – А если они залезут в его старый чемодан, то найдут мое нижнее белье.

– Почему ты это…

– Потому что они мои.

Она закрывает чемодан и спрашивает, что мне наговорил Элиас.

– Ты правда хочешь знать?

– Конечно.

– Он рассказал о своей матери.

– Что именно?

– Поговори с ним сама. Я устала быть ретранслятором.

* * *

Иду за пиццей. В баре думаю, что Элиас мог бы сказать Жоэль. Меня сбивает с толку не то, что у них разные версии одной истории. Но что они настаивают на существовании двух разных историй, причем в каждой зияет пустота там, где начинается история другого. Если даже брат и сестра, оказавшиеся в чужой стране, не готовы выслушать друг друга, как могут два народа, называющие один и тот же клочок земли родиной, объединить свой опыт в общую историю? Каждая точка зрения в какой-то момент сталкивается со сложной реальностью, которая непременно включает точку зрения другого. Момент столкновения двух повествований должен был произойти, когда отец Жоэль встретил мать Элиаса. Неизвестно, что тогда случилось, но именно там возникло то переплетение, в котором мы сейчас запутались. Мы не можем уехать, не развязав узел. И я нашла свою роль – вернее, роль нашла меня. В каждой семье есть табу и есть тот, кто его нарушает.

– Послушай, Жоэль. Элиас показал мне фотографию.

Я убираю коробки с пиццей со стола на террасе и достаю фотографию из сумочки. Единственная фотография, на которой сам Мориц. Фотография из Яффы.

– Mon dieu, – восклицает Жоэль. – C’est moi! [54] И папá! Таким я его и запомнила.

Ее морщинистое лицо словно молодеет, когда она смотрит на фото. В ее глазах нет обиды, только любовь.

– Где он это нашел?

– Сказал, что Мориц прятал снимок.

Жоэль вздрагивает. Нас с ней посещает одна и та же мысль.

– Представь себе, – говорит она, – что твоя мать – палестинка. А твой отец скрывал, что у него есть израильская семья. И вдруг ты узнаешь его секрет. И ты взбешен.

Это возможно, да. Но стрелять в отца из-за этого? И почему Мориц изменил завещание?

– Чтобы ненавидеть кого-то настолько сильно, чтобы убить, надо иметь более вескую причину.

– Ты вообще читала криминальную хронику хоть раз за последние семьдесят лет?

Я неотрывно смотрю на фотографию. Жоэль берет снимок и встает:

– Мы покажем это комиссару.

– Нет! Мы выясним все сами!

У меня, очевидно, такой решительный тон, что Жоэль опять садится. Возможно, она понимает, что ее отец не хотел, чтобы его историю трепали направо и налево.

– Как в лучших семьях, да? – поддразнивает она меня.

– Обещаешь?

– Да, шеф.

– Итак. Что вы тогда делали в Яффе?

– Это была просто прогулка, ничего особенного…

– Мориц упоминал какой-то дом в Яффе? Или вы встречали кого-то из семьи Элиаса?

– Ну что ты!

– Постарайся вспомнить.

– Послушай, милая, что бы ни говорил тебе Элиас, но он не жил в Израиле. А я жила. Там не постоянная война. Мы бываем шумными, бываем вспыльчивыми, но мы покупаем овощи у арабов, они строят наши дома, и когда ты обращаешься в больницу, то точно встретишь там арабских медсестер и врачей. Половина фармацевтов – арабы. Все они говорят на иврите. Мы не любим друг друга, иногда мы ненавидим друг друга, но мы научились жить бок о бок. Знаешь, какое самое распространенное имя для новорожденных мальчиков в Израиле?

– Давид? Авраам?

– Мохамед! – Она смеется.

– Если все так мило, почему вы не можете нормально поговорить друг с другом здесь, на нейтральной территории?

Внезапно она начинает злиться.

– Быть нормальным – это роскошь, которую я не могу себе позволить. Ты – привилегированная, тебе не надо думать о своей идентичности. Тебе не напоминают ежедневно о том, что ты – другая. Я живу в Бельвиле. Я покупаю мясо у алжирского мясника. У меня есть арабские студенты. И в основном мы хорошо ладим – до тех пор, пока не говорим о политике. Но вот уже несколько лет все катится не туда. Теракты, ненависть к евреям… это стало невыносимым. Не только в пригородах. В центре Парижа. Арабская молодежь нападает на нас на улицах. Бесстыдно. Многие из моих еврейских друзей эмигрируют в Израиль. Когда я была молода, я была бесстрашна, но сейчас… честно говоря, я боюсь. – Она закуривает. – И тем не менее я не ненавижу арабов. Знаешь почему?

– Потому что твоя мать – тунисская еврейка?

– Потому что я сама хочу определять, кто я.

– В смысле?

– Понимаешь, еще в начальной школе нам показывали фотографии из концлагерей, из гетто. Каждый год в Йом ха-Шоа, День Катастрофы. Ужасно. Сначала я была в шоке, но потом просто отказывалась слушать эти жуткие истории. Еврейская кровь, бойня в Европе, чудовищные подробности. Знаешь, какие образы меня привлекли? Бойцы Сопротивления из гетто. И пусть у них не было шансов, но я хотела быть потомком бунтарей, а не жертв. Ребенку хочется гордиться своими родителями. А наши учителя определяли нас по тому, что творили с нами другие люди! Сначала мы были рабами египтян. Потом жертвами нацистов. А теперь арабы хотят сбросить нас в море… И это действительно моя история? Я