Мы с ней ходили на выставки современных художников, на концерты модных поэтов. Я старался ничего не говорить, чтобы не обижать художественные вкусы Марфы Никаноровны и ее знакомых, не без интереса поглядывающих на ее мужа. Я думаю, что и Марфа Никаноровна это понимала, поэтому всегда была начеку и быстренько отшивала знакомиц, попробовавших заглянуть за красную линию.

На одном из камерных поэтических концертов декадентского жанра кто-то из этих знакомиц сказала, что среди нас присутствует известный поэт, и предложила попросить его прочитать свои стихи. Все начали удивленно оглядываться, и наконец все взгляды вперились в меня, так как все другие мужчины поэтами не были по определению, а я с золотыми погонами как последователь Михаила Юрьевича. Все начали аплодировать мне и говорить: просим, просим.

Делать нечего, декадентствовать так декадентствовать.

– Весеннее, – сказал я.

– Браво, браво, господин офицер, – аплодировали участники.

Вот ведь какая закавыка. Офицеру запрещалось снимать военную форму. Он должен всегда быть в форме, и ему не рекомендовалось выступать на концертах и прочих мероприятиях, хотя это правило часто нарушалось, так как среди офицеров было много талантливых людей и их выступления наоборот способствовали росту авторитета офицеров. Поэтому на эти мелкие нарушения начальство смотрело сквозь пальцы.

Первого числа июля я сопровождал Верховного правителя на встречу с ЕИВ в Царском Селе. Петр Аркадьевич был уже не Верховным правителем, а премьер-министром.

Мне для размещения был выделен небольшой флигель в полосе гостевых домиков, рядом с флигелем премьер-министра.

Из окна я видел, как по аллее прогуливались Петр Столыпин и Григорий Распутин. Как два закадычных друга. В коридорах министерства уже носились слухи, что премьер и святой старец закорешились, это уже традиция, что все, кто работает в министерстве внутренних дел, традиционно ботают по фене, и что это укрепляет авторитет шефа наверху.

Завтра будет аудиенция и мне нужно подготовиться. Я прилег на диванчик и стал вспоминать все, что я знал о начале Первой мировой воны, о революции, о том, как во время мирной революции в феврале люди практически и физически уничтожили полицию, которая терроризировала местных жителей. Повезло казакам, которых не было в столице, иначе бабы и мужики забили бы их дрекольем и свинцовыми цепами на базе ухватов. Пострадали и члены семей служащих полиции. Говорили, бескровная революция, а вот он русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

Не так давно вызывал меня к себе директор департамента полиции, хотел посоветоваться по одному вопросу.

Речь шла о пропаганде социал-демократов. Они использовали рисунки талантливых художников и сделали книжечки-комиксы, где были нарисованы рыцари с погонами городовых и полицейскими медалями за усердие на шее. Лица у них закрыты забралами, чтобы никто их не узнал, и они кулаками и палками бьют крестьян, студентов, интеллигентов, идущих с лозунгами «свобода, равенство, братство и счастье». За спиной лежат избитые люди, а впереди несчастные граждане, пришедшие к царю.

Книжечки разбрасывали везде, и они получили очень широкое хождение среди всех слоев общества. Полицейских офицеров стали чураться, и общение с ними стало признаком дурного тона.

– Что делать в такой ситуации? – спрашивал меня директор как чиновника для особых поручений, надеясь, что я доведу до премьера и министра внутренних дел его озабоченность.

Я полистал этот комикс. Сработано умно. Тут ничего не нужно доказывать и объяснять. Городовой он и есть городовой. Из гоголевского «Ревизора» по всей России известно, что в городовые назначают одних держиморд, да и офицеры у них в большинстве своем тоже держиморды.

– Что в рисунках изображено неправильно? – спросил я директора департамента.

– Какие же, скажите на милость, рыцари с погонами городовых? – кипятился директор. – Городовой он и есть городовой.

– Так и на рисунках тоже показано, что городовые совершенно не рыцари, а в газетах пишут, что они рыцари правопорядка, – сказал я. – В чем же неправда? В тех же газетах пишут, что полицейским может быть человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. А это на рисунках можно разглядеть?

Смотрю, директор начал багроветь. Думал, что я сейчас буду его успокаивать, говорить, что правильно бьете палками всяких там скубентов и профессоров с лекаришками. Типа, бейте и ничего вам за это не будет.

– Так что же нам делать? – спрашивал он.

– Тут вам надо решать, – сказал я. – Чем больше вы будете бить людей, тем больше будет таких книжек, тем больше людей будет ненавидеть вас, а потом радикальные элементы снова будут создавать боевые дружины, которые уже были в 1905 году. А суды кого судят? Тех, кого избивали палками, и приговаривают их к каторжным работам. И чем сильнее будут репрессии, тем эффективнее будет работа социалистических агитаторов, тем больше будет демонстрантов.

– Вы полагаете, что мы должны идти на поводу у этих смутьянов? – и директор департамента встал из-за стола.

– Не мне вам указывать, господин тайный советник, – сказал я. – Но вашу озабоченность я доведу до его высокопревосходительства. Честь имею.

Я щелкнул каблуками и вышел. Дойдет ли до этого человека то, о чем я ему намекал. Вряд ли. Они боятся уголовников, а вот людей, идущих с политическими и экономическими требованиями, они не боятся, и поэтому бросят все силы на них, потому что уголовники для них социально близкие. А потом начинается революция и в результате случается то, о чем говорил великий поэт.

Со сроками аудиенции у ЕИВ я ошибся. Меня вызвали в шесть часов, когда ЕИВ и премьер пообедали. В приемной сидел и Распутин, тепло поприветствовавший меня.

– Чего-то меня подмораживает, – признался он. – Как вот папенька с маменькой нас встретят, а?

– Нормально встретят, – сказал я. – Они люди разумные и детей своих любят.