– Божиею поспе́шествующею милостию, Мы, Николай Вторы́й, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли́, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея Северныя страны́ Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли́ и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, Повелеваем утвердить в парламенте Конституцию российской монархии парламентского типа. Второе. Столыпину П. А. сформировать правительство на основе избранного партийного большинства в Государственной Думе. Подпись. Все правильно, ваше величество.

– Давайте ручку, – сказал Николай Второй.

А откуда ее взять? Пока дашь команду, пока принесут, подписанты могут все и передумать. По старой специальной привычке у человека все должно быть с собой. Кто это сказал? Omnia mecum porto. Цицерон. Кстати, если фамилию Цицерон перевести на русский язык, то получится Горохов. Мог ли в России человек с фамилией Горохов стать великим оратором? Вряд ли, потому что, что бы он ни делал, ко всему будет добавлено прилагательное «гороховый».

Я достал из кармана недавно купленную американскую ручку «Паркер» с позолоченным пером из числа недавно появившихся в России и протянул ее императору. Паркер за три года сделал свою ручку мировым брендом, который сразу пишет, как только отвернешь колпачок.

Николай Второй с интересом оглядел ручку и размашисто написал на листе: НИКОЛАЙ и поставил дату: Июля 1 числа 1911 года.

– Ручка на память об этом важном событии, – сказал я. В таких случаях и маленький чиновник может сделать небольшой подарок высокопоставленному лицу.

Я взял бумагу и послал Григория к иконостасу за свечкой. У меня уже был приготовлен кусочек красного сургуча, так, на всякий случай.

Я начал плавить сургуч на церковной свечке, и он стал падать на бумагу крупными бордовыми каплями, напоминающими кровь виноватых и невиновных. Не зря у всех внутренних войск такие же цвета петлиц, погон и головных уборов, как напоминание о крови, которую они пролили у людей, выступающих за свои права.

Я видел, как с каждой рубиновой каплей вздрагивали сидящие вокруг люди.

Николай Второй уже понял, что нужно делать, и снял с безымянного пальца левой руки кольцо-печатку с личной монограммой. Подышав на кольцо, он приложил его к сургучу.

Итак, демократическая революция в России, о которой так мечтали все прогрессивные люди, бескровно свершилась.

Я подождал, пока сургуч остынет, и бережно передал бумагу премьер-министру.

– Поздравляю вас, Петр Аркадьевич, – сказал Николай Второй и пожал ему руку. – Вверяю жизнь свою и жизнь моих близких в ваши руки и Ангелу Господа нашего.

Николай Второй выглядел успокоенно и даже живо. Так же выглядела и императрица, подошедшая к нему и присевшая на подлокотник кресла. В углу у иконостаса молился Григорий Распутин.

«Святое семейство, – подумал я. – Прямо-таки Тайная вечеря».

– А вы действительно Ангел? – спросила меня Александра Федоровна.

Я не стал отвечать, так как засмеялись все, в том числе и императрица.

– Говорят, что вы поэт, – сказала она. – Может, прочитаете что-нибудь?

Я не привык ломаться на публике, как жеманная девица, поэтому сразу прочел из давнего:

– Прекрасно, – сказала Александра Федоровна, – но как-то грустно. Николя, давай попросим Петра Аркадьевича брать с собой на обеды к нам этого поэтического капитана.

– Хорошо, радость моя, – сказал Николай Второй и, обратившись ко мне: – А вас жалую орденом Святой Анны третьей степени. У капитана должен быть такой орден.

По статуту, награждение должно начинаться с четвертой степени, красного знака «За храбрость» на эфес сабли. В армии этот орден запросто называли «клюквой», а у меня на груди уже была Анненская медаль для нижних чинов, потому я и перескочил через ступень.

Марфа Никаноровна дома сказала, что орден нужно обязательно обмыть. Я с ней согласился, сказав, что этот орден по значимости стоит намного выше других, украшенных бриллиантами, орденов.

Марфа Никаноровна не вникала в подробности, но с удовольствием подняла рюмку за мое продвижение.

О моих успехах было отписано на периферию, и вскоре Марфа Никаноровна передала поздравления от Иннокентия Петровича и Иванова-третьего.

Иванову-третьему я предлагал помощь в переводе в столицу, но он отказался, сказал, что дома ему и стены помогают служить, а в столице можно заделаться этаким Акакием Акакиевичем, у которого из-под носа уведут новую шубу.

Рассказ Терентьева

Я помню, как его благородие в конце присутственного времени запер на ключ дверь в наш кабинет, посадил меня за стол, дал лист настоящей гербовой бумаги, список титулований ЕИВ и показал, где и что должно быть написано.

– Смотри, Терентьев, – сказал он, – одно слово на стороне, и ты уже будешь не полковым писарем Терентьевым, а покойником Терентьевым. Важные дела решаем, и от тебя судьба нашей страны зависит. Пиши!

Когда дело правое, то все идет как по накатанному. Писал важный документ, и руки не тряслись. Во всем Указе ни единой помарки, ни одной ошибки. Его благородие прочитал, посмотрел на просвет, свернул лист на четыре части и положил в карман.

– Где-то у тебя был кусочек сургуча, Терентьев? – спросил он.

У меня в выдвижном ящике стола всякой мелочи достаточно. Я достал две палочки сургуча. Одна коричневая, другая – кроваво-красная для любовных или особо важных писем. Капитан выбрал красную.

Если что-то случится, то сразу пойду в несознанку. Знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю. Ничего не писал и ничего не видел. Я человек маленький. Зато когда в газетах было опубликовано то, что я писал, а важного там было всего две строчки, то тут и я грудь колесом. На японской подвигов совершить не удалось, зато в мирное время отличился.