– А Васька?

– Куда ж без Васьки! Васька рулит и ржет, как мерин, – привык к этим мордобоям. Сколько Семеновича домой приволакивал – в стельку пьяного, никакого. А Маня Васьки не стеснялась – скакалкой Семеновича и в бога мать!.. Вот и насмотрелся. Только вы никому!.. Что там у нас осталось? По полстакана?..

И снова принималась перемывать кости начальству. Я же благосклонно слушал – тому тоже были свои причины. Со временем у меня с Семеном Семеновичем сложились непростые, если не сказать – натянутые, отношения. Причина, как часто случается, была банальной: когда вечерами хотелось ему водки и разговора по душам, меня не оказывалось на месте. Был Ваня, сам не дурак выпить, к тому же обжившийся в поселке и не очень-то спешивший к домашним заботам и властной, с въедливо-желчным характером жене Раисе. А меня отыскать не могли, и Семен Семенович гневался после третьей чарки:

– Опять усвистал домой! Ну я ему устрою!..

А отчего было не «усвистать»? Дробыш хоть и проживал в избушке на курьих ножках, но в полноценной семье, при жене, завтраке, обеде, ужине. И целовала ночью женушка, и миловала, хоть нередко доставалось ему по шеям за вечерние посиделки на работе. Я же стараниями Кондакова был размещен в общежитии сельхозтехники, больше напоминавшем замызганную казарму, с общей кухней, запахами яичницы и самогона и пьяными механизаторами за стеной. Жил я в громадной комнате с пружинной кроватью, столом, одежным шкафом и голыми стенами. На окне вместо штор трепетали выгоревшие на солнце газеты, за окном уныло торчали пирамидальные тополя, сразу за ними шелестело и вздымалось на взгорок кукурузное поле, увенчанное кирпичной трубой маслозавода, и над этим полотном сиял, будто на картинах Куинджи, зеленовато-плесенный лунный свет. А дома в тот замечательный год судьба свела меня с Дашенькой, – я и убегал к Дашеньке. Какие, к дьяволу, выпивки, какие разговоры по душам – по сути, пустопорожняя болтовня захмелевших мужиков – если дома ждала она?! И я убегал за полчаса до конца рабочего дня, чтобы поспеть на рейсовый автобус, или на электричку, или трясся с пересадками на попутках, чтобы поздним вечером с красным носом и в промокших башмаках явиться к знакомому порогу и постучать в заветную дверь… И наплевать было, что на следующий день в протоколе оперативного совещания зловредный Кондаков нацарапает: «Слушали – о систематическом опоздании на работу помощника прокурора…» Наплевать! Наплевать!

– Приехал? – обнимала меня Даша, отстранялась, помогала стягивать с плеч разбухшее от влаги пальто, опускала ладошку в раструбы полусапожек и качала головой. – Опять промочил ноги! Снег с дождем, на дорогах каша… Может, потерпи, не приезжай? Может, до воскресенья?..

Как же, потерпи, когда такие теплые губы и манящий вырез халатика!..

И снова я благостно и немного грустно поглядел на спящую Дашу. Как же я спешил к ней в те годы, как несся в мороз и слякоть, рискуя выговорами и звездочками на погонах, чтобы только увидеть ее, чтобы ощутить нежные прикосновения ладоней, теплое дыхание у плеча! А с рассветом снова мчался по кругу – с пересадками, за 60 километров от дома, туда, в мышиную нору кабинета с растрескавшейся вонючей печкой и дребезжащими стеклами на худом окне. И так четыре года, изо дня в день. Что же случилось теперь? Как такое возможно, что она дома одна, я в это время лакаю коньяк с выпивохой Ващенковым, жалею втихомолку себя, и что-то во мне понемногу ржавеет и засахаривается, и часто я бесчувствен, бессердечен, глух, – не легкомыслен и глуп, как в юности, а именно бесчувствен, бессердечен, глух?! Черт бы меня подрал такого! Но теперь я нередко таков, именно таков…

Оказалось, что я незаметно уснул. Это стало ясно, когда, очнувшись, я стал оглядываться в полумраке комнаты, едва подсвеченном и смутном, как негатив черно-белой фотографической пленки. Хотелось, чтобы сон длился, и одновременно подкрадывалась неизмеримая тоска, потому что я увидел во сне Дашу – не ту, которую знал, и не там, где должен был видеть, – и оттого что сон оказался обманом, тоска становилась все отчаяннее и горше. Может, сон предназначался не для меня? Заблудился, прилетел из параллельного мира, из другого измерения, где жил мой двойник, жил и любил Дашеньку, такую же, но в чем-то иную. И вот она шла по такому же, но иному городу, в легком ситцевом платьице, с распущенными по плечам волосами, и улыбалась, но не мне – кому-то другому и как-то иначе, улыбкой, которую я не знал, о которой не ведал. Был ясный солнечный день, в руках она держала букет кремовых роз, оборачивалась к кому-то, мне невидимому, и лучилась глазами, – и тут я понял: это свадьба, Дашенька выдает замуж дочь. «Но у нас нет дочери!» – крикнул я и проснулся.

За окнами тихо и монотонно шепелявил дождь. Намокшая ветка сирени скреблась и робко постукивала в стекло, как если бы просилась укрыться от непогоды в доме. На миг она замолкала, стряхивала дождевые капли и снова принималась за свое. За этим негромким скребущим звуком я не мог уловить Дашиного дыхания, почему-то испугался и, подорвавшись на локте, коснулся ее лица губами: лоб был теплым и влажным, с прилипшей к виску прядью. И дыхание тотчас обозначилось – младенчески легкое, едва уловимое. Даша спала, – и ее доверчивый безмятежный глубокий сон внезапно переполнил меня мгновенным земным счастьем. «Спи, ночь в июле только шесть часов», – неслышно, одними губами прошептал я строчку из давней песни, и хотя за окнами уже закатывался август, слова о коротком июльском сне как нельзя кстати пришлись сейчас по душе.

Прежде, в первые наши с ней годы, она спала не так – беспокойно, то и дело вскрикивая и невнятно бормоча что-то, тихонько поскуливая, как если бы душевных сил доставало только на этот тихий, щенячий скулеж. В такие мгновения я осторожно встряхивал жену за плечо, шептал: «Дашенька, все хорошо! Даша-а!» – и когда она приоткрывала непонимающие глаза, целовал в неспокойные веки, в висок, в уголок рта. «Ты здесь? Ты меня не оставил? – спрашивала она и глубоко вздыхала. – А мне приснилось…» Что ей снилось, что мучило исподволь – моя ненадежность, непостоянство чувств, или в ней таилось нечто иное, запрятанное глубоко в подсознании? – я так и не узнал, не выведал у нее. Не знаю и теперь. Выходит, даже самый близкий и родной человек для другого в определенной степени – терра инкогнита, – и ничего с этим не поделаешь: так мы устроены.

И все-таки она плакала по ночам, а теперь спит как ребенок!..

Внезапно в памяти моей совершился странный кульбит, и я вспомнил, как Даша приезжала ко мне в Харьков, где я четыре месяца нудил на курсах повышения квалификации. Был конец марта, пасмурное, припозднившееся утро, перрон, односторонний сосредоточенный муравьиный поток приезжих – по перрону, в одном направлении, к вокзалу, а она все не показывалась из замурзанного, в угольно-креозотных запахах вагона, и я начал волноваться, верно ли понял из телефонного разговора о поезде, вагоне и что она приедет. А вышло, что попросту, в нетерпении, позабыл: она никогда не толкалась, не лезла впереди других, не работала локтями, потому отовсюду – из автобуса, кинотеатра, концерта – появлялась едва не последней, вслед за какой-нибудь старушкой или теткой с оравой детей и горой сумок и чемоданов. И теперь, когда я не утерпел и бросился к вагону – трясти за душу проводницу, Даша выглянула из тамбура, не увидела меня и осторожно зацокала каблучками по ступенькам, придерживаясь за поручень и близоруко вглядываясь в перрон.