Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная,полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял, наконец, фуражку и тиховышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.

– Да вот они сами! – крикнул громкий голос; он поднялголову.

Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо нанего какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому вчем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его,в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный.Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшиеглазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.

– Что такое? – спросил Раскольников, подходя к дворнику.

Мещанин скосил на него глаза исподлобья и оглядел егопристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова несказав, вышел из ворот дома на улицу.

– Да что такое! – вскричал Раскольников.

– Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет, васназывал, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и пошел. Вишь ведь.

Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем, не оченьи, капельку подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.

Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увиделего идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнувглаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некотороевремя шел сзади; наконец поравнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тоттотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они сминуту, один подле другого и не говоря ни слова.

– Вы меня спрашивали… у дворника? – проговорил, наконец,Раскольников, но как-то очень негромко.

Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опятьпомолчали.

– Да что вы… приходите спрашивать… и молчите… да что же этотакое? – Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясновыговариваться.

Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачнымвзглядом посмотрел на Раскольникова.

– Убивец! – проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливымголосом…

Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели,на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдругзастукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опятьсовсем молча.

Мещанин не глядел на него.

– Да что вы… что… кто убийца? – пробормотал Раскольниковедва слышно.

– Ты убивец, – произнес тот, еще раздельнее и внушительнее икак бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул вбледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда кперекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь.Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он видел, как тот,пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, все еще стоявшегонеподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но Раскольниковупоказалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею холодно-ненавистною иторжествующею улыбкой.

Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как быужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он сняли положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем вбессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глазаего были закрыты. Так пролежал он с полчаса.

Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывкимыслей, какие-то представления, без порядка и связи, – лица людей, виденных имеще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых онникогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в одном трактире икакой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачнойлавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпаннаяяичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов… Предметысменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже нравились, и он цеплялся заних, но они погасали, и вообще что-то давило его внутри, но не очень. Иногдадаже было хорошо. Легкий озноб не проходил, и это тоже было почти хорошоощущать.

Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрылглаза и притворился спящим. Разумихин отворил дверь и некоторое время стоял напороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел кдивану. Послышался шепот Настасьи:

– Не замай; пущай выспится; опосля поест.

– И впрямь, – отвечал Разумихин.

Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще сполчаса. Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки заголову…

«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был они что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откудасмотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, –разве это возможно?.. Гм… – продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, – афутляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики?Стотысячную черточку просмотришь, – вот и улика в пирамиду египетскую! Мухалетала, она видела! Разве этак возможно?»

И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел,физически ослабел.

«Я это должен был знать, – думал он с горькою усмешкой, – икак смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться. Я обязанбыл заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..» – прошептал он вотчаянии.

Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудьмыслию:

«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому всеразрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте,тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром вВильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, – а стало быть, и все разрешается.Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»

Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его:

«Наполеон, пирамиды, Ватерлоо – и тощая гаденькаярегистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, – нукаково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!..Эстетика помешает: „полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к „старушонке“!Эх, дрянь!..“

Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал влихорадочно-восторженное настроение.

«Старушонка вздор! – думал он горячо и порывисто, – старуха,пожалуй, что и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… япереступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я иубил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел,что убить. Да и того не сумел, оказывается… Принцип? За что давеча дурачокРазумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; „общим счастием“занимаются… Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я нехочу дожидаться „всеобщего счастья“. Я и сам хочу жить, а то лучше уж и нежить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая вкармане свой рубль, в ожидании „всеобщего счастия“. „Несу, дескать, кирпичик навсеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца“. Ха-ха! Зачем же выменя-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх,эстетическая я вошь, и больше ничего, – прибавил он вдруг, рассмеявшись, какпомешанный. – Да, я действительно вошь, – продолжал он, с злорадствомприцепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, – и уж по тому одному,что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, чтоцелый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не длясвоей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную иприятную цель, – ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положилнаблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самуюнаибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мненадо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так ипошло бы на монастырь, по духовному завещанию – ха-ха!)… Потому, потому яокончательно вошь, – прибавил он, скрежеща зубами, – потому что сам-то я, можетбыть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажусебе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь можетсравниться! О, пошлость! о, подлость!.. О, как я понимаю «пророка», с саблей,на коне: велит Аллах, и повинуйся «дрожащая» тварь! Прав, прав «пророк», когдаставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого ивиноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и – нежелай, потому – не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощустарушонке!»