– Вследствие двух причин к вам зашел, во-первых, личнопознакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгоднойдля вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь водном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны.Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь непустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив,рассчитываю…

– Плохо рассчитываете, – перебил его Раскольников.

– Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?

Раскольников не ответил.

– Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьегодня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себясчитаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, всамом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть безпредрассудков-то, а здраво судя?

Раскольников продолжал молча его рассматривать.

– То, что в своем доме преследовал беззащитную девицу и«оскорблял ее своими гнусными предложениями», – так ли-с? (Сам вперед забегаю!)Да ведь предположите только, что и я человек есмь et nihil humanum[46]… однимсловом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашемувелению творится), тогда все самым естественным образом объясняется. Тут весьвопрос: изверг ли я или сам жертва? Ну, а как жертва? Ведь предлагая моемупредмету бежать со мною в Америку или Швейцарию, я, может, самыепочтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное счастиеустроить!.. Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше губил,помилуйте!..

– Да совсем не в том дело, – с отвращением перебилРаскольников, – просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну, вотс вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!..

Свидригайлов вдруг расхохотался.

– Однако ж вы… однако ж вас не собьешь! – проговорил он,смеясь откровеннейшим образом, – я было думал схитрить, да нет, вы как раз насамую настоящую точку стали!

– Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.

– Так что ж? Так что ж? – повторял Свидригайлов, смеясьнараспашку, – ведь это bonne guerre,[47] что называется, и самая позволительнаяхитрость!.. Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять:никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа Петровна…

– Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? – грубоперебил Раскольников.

– А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать… Ну,насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моясобственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть неподумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было всовершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружилоапоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чутьне бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло… Нет-с, я вотчто про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: неспособствовал ли я всему этому… несчастию, как-нибудь там раздражением нравственноили чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и этого положительно быть немогло.

Раскольников засмеялся.

– Охота же так беспокоиться!

– Да вы чему смеетесь? Вы сообразите: я ударил всего толькодва раза хлыстиком, даже знаков не оказалось… Не считайте меня, пожалуйста,циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так далее;но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна пожалуй что и рада была этомумоему, так сказать, увлечению. История по поводу вашей сестрицы истощилась доижицы.[48] Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с чемв городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (прочтение письма-то слышали?). И вдруг эти два хлыста как с неба падают! Первымделом карету велела закладывать!.. Я уж о том и не говорю, что у женщин случаитакие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря на всевидимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень иочень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это? Но у женщин это вособенности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются.

Одно время Раскольников думал было встать и уйти и темпокончить свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали егона мгновение.

– Вы любите драться? – спросил он рассеянно.

– Нет, не весьма, – спокойно отвечал Свидригайлов. – А сМарфой Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма согласно жили, и она мнойвсегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всеготолько два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем,двусмысленного): в первый раз – два месяца спустя после нашего брака, тотчас жепо приезде в деревню, и вот теперешний последний случай. А вы уж думали, ятакой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе… А кстати: не припомните ли вы,Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельнойгласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина – забылфамилию! – вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните? Тогда еще, в тот жесамый год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-тоночи», чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты, золотое времянашей юности!). Ну-с, так вот мое мнение: господину, отхлеставшему немку, глубоконе сочувствую, потому что и в самом деле оно… что же сочувствовать! Но при семне могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные «немки», что,мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы совершенно мог за себяпоручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда на предмет, а между тем этаточка-то и есть настоящая гуманная, право-с так!

Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся.Раскольникову явно было, что это на что-то твердо решившийся человек и себе науме.

– Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем неговорили? – спросил он.

– Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой складнойчеловек?

– Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной человек.

– Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так, чтоли? Да… чего ж обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, – прибавил он судивительным выражением простодушия. – Ведь я особенно-то ничем почти неинтересуюсь, ей-богу, – продолжал он как-то вдумчиво. – Особенно теперь,ничем-таки не занят… Впрочем, вам позволительно думать, что я из видовзаискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил. Но я вамоткровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам дажеобрадовался… Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то кажетесьужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь, то естьне собственно в эту минуту, а вообще теперь… Ну, ну, не буду, не буду, нехмурьтесь! Я ведь не такой медведь, как вы думаете.