– Ты мнителен, потому и взвешивал… Гм… действительно, ясогласен, тон Порфирия был довольно странный, и особенно этот подлец Заметов!..Ты прав, в нем что-то было, – но почему? Почему?

– За ночь передумал.

– Но напротив же, напротив! Если б у них была эта безмозглаямысль, так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты,чтобы потом поймать… А теперь – это нагло и неосторожно!

– Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хотьсколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постаралисьскрыть игру: в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обысксделали!). Но у них нет факта, ни одного, – все мираж, все о двух концах, однаидея летучая – вот они и стараются наглостью сбить. А может, и сам озлился, чтофактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое имеет… Он человек,кажется, умный… Может, напугать меня хотел тем, что знает… Тут, брат, свояпсихология… А впрочем, гадко это все объяснять. Оставь!

– И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но… таккак мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили, наконец,ясно, я рад!) – то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в нихзамечал, эту мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде,в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где, где у них этикорни таятся? Если б ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедныйстудент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни сбредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный,самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого невидавший, в рубище и в сапогах без подметок, – стоит перед какими-токварташками[44] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг передносом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска,тридцать градусов Реомюра,[45] спертый воздух, куча людей, рассказ об убийствелица, у которого был накануне, и все это – на голодное брюхо! Да как тут неслучиться обмороку! И на этом-то, на этом все основать! Черт возьми! Я понимаю,что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, илилучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороныдесятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил.Плюнь! Ободрись! Стыдно!

«Он, однако ж, это хорошо изложил», – подумал Раскольников.

– Плюнь? А завтра опять допрос! – проговорил он с горечью, –неужели ж мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизилсяв трактире до Заметова…

– Черт возьми! пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его,по-родственному; пусть выложит мне все до корней. А уж Заметова…

«Наконец-то догадался!» – подумал Раскольников.

– Стой! – закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, –стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, чтовопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б тыпроговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничегоне видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?

– Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, чтовидел и работников и квартиру, – с неохотою и с видимым отвращением продолжалотвечать Раскольников.

– Да зачем же против себя говорить?

– А потому что только одни мужики иль уж самые неопытныеновички на допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человекразвитой и бывалый, непременно и по возможности, старается сознаться во всехвнешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, чертутакую свою, особенную и неожиданную, ввернет, которая совершенно им другоезначение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий мог именнорассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что видел,для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…

– Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дняработников там и быть не могло, и что, стало быть, ты именно был в деньубийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!

– Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить иименно поспешу отвечать правдоподобнее, да и забуду, что за два дня работниковбыть не могло.

– Да как же это забыть?

– Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче исбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, чтоего на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать.Порфирий совсем не так глуп, как ты думаешь…

– Подлец же он после этого!

Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минутустранными показались ему его собственное одушевление и охота, с которыми онпроговорил последнее объяснение, тогда как весь предыдущий разговор онподдерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей, по необходимости.

«Во вкус вхожу в иных пунктах!» – подумал он про себя.

Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, какбудто неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство егоувеличивалось. Они дошли уже до входа в нумера Бакалеева.

– Ступай один, – сказал вдруг Раскольников, – я сейчасворочусь.

– Куда ты? Да мы уж пришли!

– Мне надо, надо; дело… приду через полчаса… Скажи там.

– Воля твоя, я пойду за тобой!

– Что ж, и ты меня хочешь замучить! – вскричал он с такимгорьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина рукиопустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тотбыстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжавкулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон,поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.

Когда Раскольников пришел к своему дому, – виски его былисмочены потом, и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел внезапертую квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно ибезумно, бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежаливещи, засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебираявсе закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко перевелдыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг вообразилось, чтокакая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которуюони были завернуты с отметкою старухиною рукой, могла как-нибудь тогдапроскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом вдруг выступитьперед ним неожиданною и неотразимою уликой.