– Да какое вам до нее дело?

– Да так уж, по гуманности-с.

– У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это инаказание ему, – опричь каторги.

– Ну, а действительно-то гениальные, – нахмурясь, спросилРазумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны нестрадать совсем, даже за кровь пролитую?

– Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, низапрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегдаобязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мнекажется, должны ощущать на свете великую грусть, – прибавил он вдруг задумчиво,даже не в тон разговора.

Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся ивзял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, ичувствовал это. Все встали.

– Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могуутерпеть, – заключил опять Порфирий Петрович, – позвольте еще вопросик один(очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить,единственно только, чтобы не забыть-с…

– Хорошо, скажите вашу идейку, – серьезный и бледный стоялперед ним в ожидании Раскольников.

– Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться…идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашустатейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себяне считали, – ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкновенным» иговорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?

– Очень может быть, – презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

– А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, – ну там,ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествованиякак-нибудь всему человечеству, – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну,например, убить и ограбить?..

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом ирассмеялся неслышно, – точь-в-точь как давеча.

– Если б я и перешагнул, то уж, конечно бы, вам не сказал, –с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.

– Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно дляуразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…

«Фу, как это явно и нагло!» – с отвращением подумалРаскольников.

– Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Магометомиль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц,следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения отом, как бы я поступил.

– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь несчитает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонацииего голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну напрошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов.

Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел наПорфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-токазаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания.Раскольников повернулся уходить.

– Вы уж уходите! – ласково проговорил Порфирий, чрезвычайнолюбезно протягивая руку. – Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбыне имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всегозайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часовэтак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один изпоследних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… – прибавил онс добродушнейшим видом.

– Вы хотите меня официально допрашивать, со всеюобстановкой? – резко спросил Раскольников.

– Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не такпоняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками ужеразговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстатиже! – вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, – кстати вспомнил, что жэто я!.. – повернулся он к Разумихину, – вот ведь ты об этом Николашке мнетогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, – повернулся он кРаскольникову, – что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлосьобеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице…позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?

– В восьмом, – отвечал Раскольников, неприятно почувствовавв ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.

– Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видалиль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной – помните? двухработников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень,очень важно для них!..

– Красильщиков? Нет, не видал… – медленно и как бы роясь ввоспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существомсвоим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и непросмотреть бы чего? – Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то незаметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой иторжествовал) – так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротивАлены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меняк стене прижали… а красильщиков – нет, не помню, чтобы красильщики были… да иквартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да: не было…

– Да ты что же! – крикнул вдруг Разумихин, как быопомнившись и сообразив, – да ведь красильщики мазали в самый день убийства, аведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?

– Фу! перемешал! – хлопнул себя по лбу Порфирий. – Чертвозьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! – обратился он, как бы дажеизвиняясь, к Раскольникову, – нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их,в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже моглибы сказать… совсем перемешал!

– Так надо быть внимательнее, – угрюмо заметил Разумихин.

Последние слова были сказаны уже в передней. ПорфирийПетрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные ихмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубокоперевел дыхание…

– …Не верю! Не могу верить! – повторял озадаченныйРазумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Ониподходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давноподжидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора,смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили обэтом ясно.

– Не верь! – отвечал Раскольников с холодною и небрежноюусмешкой, – ты, по своему обычаю, не замечал ничего, а я взвешивал каждоеслово.