мне говорил: «Когда слышу Высоцкого, хочется взять в руки палку и кому-нибудь голову расклинить» (цитата). И количество его противников (или нефанатов) в те времена и до сих пор, как минимум, соразмерно с количеством его поклонников. Причём до сих пор. И даже не потому, что он занимал и выражал антисоветскую позицию (цитируем его же отца), а потому что он брал эмоции массовки слишком просто — режущим нервы голосом. Такой голос не мог никого оставить равнодушным, не услышать было нельзя. Даже противники вынуждены вникать, что это за номер, и как из простых текстов можно сделать протестный крик.

Использование этого крика нашими недругами за кордоном — отдельная история, которая спокойно может объяснить наличие контроля над Высоцким. История с женитьбой на Влади — это самый интересный вопрос не только его биографии, но и политической борьбы за международными кулисами. Кто порекомендовал Влади, которую принять за коммунистку может только инвалид на глаза и уши, вступить в компартию Франции, чтобы состоялось разрешение на брак с Высоцким?

Вот детективная история, которая требует своего сценариста и режиссёра.

То, что Высоцкий был частью антисоветской эстетики разрушения, не спорил и не спорит никто. Стоило ли «мочить» СССР или не стоило — сейчас этот вопрос отошёл на задний план, но вперёд вышел другой: а что бы сказал Высоцкий, увидев пир победителей в 1991–1993 годах, когда овцы превратились в волков — героев его же песен? Стал бы он, видя пылающий парламент собственной страны, посылать песенное проклятие тем, кому он помогал придти к власти?

Его называли совестью народа. Но многих рокеров называли так же, но где эта совесть сейчас? Разрушать страну было веселее, а вот с созиданием при помощи хрипа и децибел как-то не получается. Но даже протест у них какой-то выборочный. Никто из рокеров до сих пор не написал песни по убитый в 1993 году парламент страны. Есть факты более странные: самые душевные и лиричные песни («Осень») Шевчук написал именно в этот период. Странное превращение протестных рокеров. И чтобы на горящий парламент написал Высоцкий — вопрос, открытый до сих пор.

Поэтому все сходят к мысли, что Высоцкий вовремя ушёл и ушёл легендой.

Было бы хорошо, если бы это было так. Эпоха советизма ушла, почему же возвращают Высоцкого, которого сейчас мало кто даже слушает? Не потому ли, что это очередной намёк на то, что есть на кого порычать? Не потому ли, что усиливающееся государство, внятный лидер страны снова, по идее оппонентов, требуют высокого рыка в сторону «поднимающейся» и усиливающейся «гебни»?

Но это неприлично. Хотя бы потому, что есть другие версии Высоцкого — например, Говорухина. Не надо забывать, что Высоцкий в первую очередь актёр — лицо, которого «лепили». И его лепили разные руки. Руки антисоветcкой Таганки Любимова слепили Гамлета, от которого Шекспир бы упал в обморок, руки Говорухина слепили совершенно другого человека в кино — капитана Жеглова. Несоразмерные вещи. В воспоминаниях Любимова — это человек личной свободы, в воспоминаниях Говорухина, Высоцкий человек, который болел судьбой страны и по-своему желал ей блага. Несоразмерные вещи.

О чем это говорит? Если нет однозначности, если есть сложность человека, автора, если есть глубокие метания, падения, так давайте их выложим все, а не просто займёмся новым тенденциозным отбором антифактов, нацеленных на выбранного политического противника.

В мае 1979 года в Красной Пахре я в кресле, куда меня усадил известнейший в те времена писатель, лауреат Сталинской премии, Юрий Трифонов, услышал: «Вы садитесь в кресло, где два дня назад сидел Володя Высоцкий». Я поразился влиянию этого факта на моё сознание — после этого я даже стал этим бравировать. Но это заставило меня отвечать на вопрос: а что он для меня? Ответов нет до сих пор, а вопросы были и остались.

Гребень на гребень (О юбилее Гребенщикова)

Для нас, питерцев, он всё-таки Гребень, а не БГ. Последнее имя придумали ему не мы. Дима, «Митёк», пытался исследовать, кто приклеил Гребню столь торжественный «нейм» и не смог. Тогда он вздохнул и сказал: «Ну, дык, если не сам, дык каки-то сермяжники из Костромы».

Это я к тому, что если кто-то думает, что в Питере БГ — это чуть ли не то самое, только без буквы «о», тот ошибается. В Питере он остается Гребнем, хоть и уважаемым.

Споры вокруг Гребенщикова не унимаются до сих пор: крут он или не крут, достоин лаврового веничка или нет? Пока точно можно сказать, что достоин за способность пахать, писать, петь до сих пор. Это на фоне многих, по разным причинам сошедших с дистанции. Он выжил, пройдя всё — «Мама, я не могу больше пить!» Так что Гребень не возведён на гребень, считаю, по некоторым параметрам, правильно. Ну а если по существу, то, видно, надо ещё по науке въехать, что великого Гребень сделал, написал, напел.

Что имею в виду? Имею в виду первые к нему вопросы ещё в восьмидесятых: мы жертвуем текстом в пользу мелодии, инструментального пасса, флейтового виража, или тексты, замудрёные, нечитаемые не отдаются в пользу мелодики, а сами по себе круты. Боря, конечно, называл сомневающихся по-разному, мол, мы не понимаем, но, тем не менее, я не знаю никого, кто расшифровал хоть что-то из замудрённого — не по частям — по частям все звучит классно, а в целом. «Отнеси меня к реке», «Пока цветёт Иван-чай», «Золото на голубом», «Серебро господа моего». Ассоциативные ряды не вяжутся: песня о женщине, которая должна отнести к реке или это кто-то более могущественный? Нет связи вообще. Все поголовно тексты не особо соотносимые с реальностью. Я, конечно, не имею в виду моего любимого «Иванова», который на остановке, и чисто политические песни — «Полковник Васин», растаманские штуки, а те, которые сделали ему имя как певца неизъяснимого, мистериального.

Те, кого прижимал вопрос о дешифровке смыслов, заканчивали тем, что призывали слушать, а не расшифровывать. Оно конечно, так, но время диктует свое и надо сказать хотя бы потомкам, а чего вы тащились от Гребня? если певец велик, то что такое великое он спел? Они-то нас не понимают!

Когда я бывал на «квартирниках» в восьмидесятых, мне неинтересно было соображать, что там за «муравей» в песне — мы наслаждались атмосферой, которую Гребень создавал: приходил, располагался, мы рассаживались, где кто — на полу, на диване по десять, и он заводил свою песню. Хорошо было. Но хоть он и на «Ринге» в своё