люди, погуляйте-ка по Аркадии до обеда. Мне тут нужно поработать немного над искуплением, над душой.

Так и есть, низко, гортанно вторит ей маленькая гостья. Нужно.

* * *

Солнце припекает Кроху плечи. Докторша чувствует себя прекрасно, но на подошвы ее сандаликов налипла глина, ему хочется снять их с нее и хорошенько отбить о траву. В ложбинки между пальцами набилась грязь. Его собственные зудят от сочувствия, но она, похоже, вполне всем довольна. Они поднимаются к дому по старым сланцевым ступеням. Не разговаривают, пока не оказываются у портика, откуда вид сверху на садовые террасы с корявыми яблонями. Самый нижний уступ Лейф засадил саженцами, заменив старые, больные деревья, но голодные олени обглодали яблоньки до корней, и теперь террасы заполонил разросшийся кустарник.

Докторша заправляет прядь волос за ухо, руки ее слегка дрожат, и в животе у Кроха начинает распространяться тепло. Это такое место, произносит она. Мой дядя рассказывал, что некоторое время после распада коммуны сюда повадились старшеклассники, пошалить. И была такая история про двух ребят – в самый разгар, подняв глаза, они увидели страшного огромного хиппи с топором, который в негодовании на них пялился.

Должно быть, это был Титус, говорит Крох с острой болью при мысли о старом друге.

А потом, конечно, тут обосновалась кинокомпания, говорит докторша. В начальной школе нас приводили сюда на экскурсии и выездные уроки. По всему миру дети мечтали стать звездами рэпа и морскими биологами, а нам хотелось снимать анимационные фильмы. И все поголовно сходили с ума по этому белокурому начальнику. Мне даже снилось, что я вышла за него замуж и целыми днями гоняю здесь верхом.

Это был Лейф, говорит Крох. Его сестра была моей женой.

Ох. Она сканирует глазами его лицо и решает, он это видит, не спрашивать ни о “была”, ни о жене. Саммертону тяжко пришлось, продолжает она, когда компания отсюда уехала. Мы только-только привели в порядок центр города, а потом он снова загнулся, как и любой другой город в округе. Какое-то время у меня там была клиника, но пришлось ее закрыть и переехать в Рочестер.

По завещанию Лейфа компании надлежало остаться здесь, сказал он. Но ты же знаешь, что такое акционеры.

Что с ним вообще сталось? – спрашивает она. Никто в городе так ничего толком и не узнал. Ты бы только слышал, что говорили. То ли его медведь съел, то ли Служба национальной безопасности экстрадировала. Бред несусветный.

Правда еще странней, говорит Крох. Он бесследно пропал, улетел на высотном воздушном шаре. Эта семейка обладает редким умением исчезать. Крох смотрит на ее профиль, на зубы, прикусившие нижнюю губку, на гусиные лапки у глаз, когда, щурясь, она оглядывает холмы. Моя жена тоже исчезла, говорит он. Одиннадцать лет назад. Вышла из дома и не вернулась.

Мне жаль, говорит она. Он замечает у нее на груди россыпь коротких желтых волос, завитками, и на полпути останавливает свою руку, готовую дотянуться, стряхнуть. Покраснев, она отряхивается сама: Это моя собака. Я думала, он станет защитой для одинокой женщины, но он всего боится. Молнии, чужаков, льда, темноты.

А у меня никогда не было собаки, говорит он. Нам тут не разрешали их заводить. Считалось, что это рабство животных.

Отто думает, что рабыня как раз я, говорит она. В конце концов, это ведь я подбираю за ним какашки.

Они смотрят, как рыженькая лисичка выходит на опушку леса, делает стойку, прыжок – и уносит что-то серое в пасти. Ручка докторши касается руки Кроха.

Крох, начинает она слишком торжественно, и он в волнении замирает. Сейчас она скажет то, что он, глубоко внутри себя, знает, но, если это произнести вслух, не вынесет: его мать стремительно умирает; через месяц она окажется в инвалидном кресле; пока что одно упрямство спасает ее от этого; вместо того, чтобы уходить медленно, чего он боялся, она движется с ужасающей скоростью. Если услышать эти слова, то все так и будет. Он с усилием заставляет себя ответить. Что такое, доктор Эллис? – наконец говорит он.

Эллис – это мое имя, пытается она удержаться от смеха, но безуспешно. Я Эллис Киф. В больнице мне поправлять тебя не хотелось. Я, собственно, сейчас имела в виду, что понимаю, почему тебе так дорого это место, – и она указывает на лес, который простирается до самых холмов вдали. В этом жесте Крох видит, какой была Аркадия, многолюдной и полной песен. Теперь тут пусто. Без людей земля – всего лишь земля.

Только-то, говорит он. А я подумал, ты собиралась сказать, что болезнь Ханны прогрессирует быстрее, чем ожидалось.

Она искоса на него смотрит, закусив губку.

Значит, так, говорит он.

Если хочешь, я могу приезжать раза два в неделю, говорит она. Мне здесь нравится.

Мы будем рады видеть тебя так часто, как ты только сможешь, говорит он. Она поворачивает голову, чтобы взглянуть на него. Он остро осознает факт ее присутствия, плотского и реального, ее нежную серьезность, ее дыхание на своих щеках. И я всегда рада вас видеть, произносит она, застенчиво отводя взгляд.

* * *

На полянке, расчищенной там, где простирался когда-то Овечий луг, Ханна лежит на одеяле и ест привезенное Глорией яблочное пюре. Крох делает снимок, и она охорашивается. Это его новая навязчивая затея – подловить Ханну, когда та не видит, и крупным планом ее снять. Слова у нее во рту слипаются до полной неразличимости, но вроде бы, думает он, это: Конечно, ты снимал моделек и покрасивее.

Вот еще, говорит он. Ты красивей всех, во сто раз. Она сияет изо всех сил, позируя.

Вскоре она устает; ей хочется домой. Стараясь подняться сама, она отмахивается от него, отгоняет. С упором на одну руку переворот на колени, шаткая стойка. Ханна выпрямляется, а он прибирает остатки обеда. Она делает шаг к тропинке, он поднимает камеру к глазам – и тут она выпадает из кадра, и Крох смотрит в мир и видит ее скрюченной на земле.

Ханна, говорит он.

Я знаю, бормочет она. Я знаю. Он почти что тащит ее к дому.

Входит Грета в своей беговой футболке, от нее разит потом. Видит бабушку в старом инвалидном кресле Эйба, никак на это не отзывается. Но ночью вступает в сговор с Луизой. И рассвет, озаривший окно, освещает инвалидное кресло, на котором лежит подушка, переделанная из кашемирового свитера Эйба; колеса разрисованы лаком для ногтей с блестками; с подлокотников свисают помпоны. Карта, червонная дама, вставлена между спицами и вращается, если кресло сдвинуть. Теперь