ты не сможешь подкрасться к нам незаметно, говорит Грета. Ханна подкручивает колесо костяшками своей годной руки; она смеется, пока не заплачет, и плачет, пока снова не засмеется.

Как ни странно, дом в эти дни полнится смехом Ханны. Смеется она надо всем: над тем, что больше не может говорить, над услышанной по радио дурацкой историей, над тем, что Грета второпях споткнулась о собственные туфли, над тем, что, когда они с Гретой пьют какао из чашечек костяного фарфора, наследия Ханниной бабушки, рука Ханны, выйдя из повиновения, сбивает одну на пол.

Теперь ты счастливей? – спрашивает Крох, обеспокоенный этим избытком веселости.

Нет, кое-как выговаривает она, я окаменелей! И это тоже вызывает взрыв смеха.

* * *

Беговая дорожка изготовлена из переработанных шин, и когда поднявшийся ветер дует над ней, Кроху слышится запах шоссе, этого вечного американского стремления сорваться с места и куда-нибудь двинуть. Сам-то он только того и хочет, чтобы остаться. Тут, в этом месте, в этом ясном дне, среди ребят, порхающих в своих спортивных формах, как яркие бабочки, рядом с подергивающейся улыбкой Ханны. Он подтыкает плед ей под ноги, больше в знак протеста против инвалидного кресла, чем против всякого холода. Это вообще чудо, что они здесь, на стадионе: лишь в последний момент директор школы решил, что эпидемии до них далеко, и неохотно дал разрешение.

У Ханны сегодня плохо держится голова, никнет, и она укладывает ее на ладонь Кроха. Голова тяжелая и чересчур теплая. Я рада, что я здесь, еле ворочая языком, выговаривает она.

Он наблюдает за мальчишками, дикарями, толкающими ядра, как мячики. Какая-то девочка вращает диск, от усилия броска мякоть ее руки идет рябью. Обдавая зрителей жаром, дети проносятся мимо, родители их подпрыгивают и визжат. Каково б это было, думает Крох, снова стать молодым, взвиться в воздух, держась за шест, пролететь над песком и приземлиться, устроив собой взрыв. Нет, он ценит надежную, осевшую гущу лет, ни за что на свете не согласится он снова пройти через подростковую боль. Но на мгновенье и ему захотелось стать одним из этих бегунов, прыгунов, летунов; стать одним из влюбленных, которые стоят там, вон тем мальчиком, что обнимает гибкую девочку и может забыть обо всем на свете, потому что юная и хорошенькая рвется прижаться к нему плотней.

Пришел черед забега на милю. Грета нервно им улыбается, ее черные пряди реют под свернутой в жгут зеленой банданой. Кроху мучительно зрелище выстроенных в линию бегунов. Щелкает стартовый пистолет. Размытые очертания острых локтей. Через сотню ярдов стая редеет. Самые слабые отстают, ноги у Греты длинней, чем у тех двух, что бегут перед нею, переступают реже. Вот бегуны в первый раз промчались мимо с топотком, который отдается у Кроха внутри. Вот они исчезли за площадкой для прыжков в высоту; вот появились снова. Вторая девушка спотыкается, отстает. Теперь гонка идет между Гретой и лидером. Все затихает. Две первых снова проскакивают мимо, словно удлиняющийся поезд таща за собой тех, что бежит хуже.

Давай, Грета, стонет Крох, а Ханна произносит что-то вроде “Живей”. Ожидание.

Еще круг. Когда пробегают мимо, видно, что лицо ведущей блестит от пота; Грета сухая и вся начеку.

Начинает нарастать шум. За последним поворотом осталось пройти еще сто метров. На прямой Грета легко идет вровень с лидером, ноги мелькают так, что очертания их неясны. Бок о бок девушки бросаются в рывок, зрители истошно кричат. Крох и сам торопит Грету голосом, прыгающим вверх-вниз, исступленным, и странным образом ему легче от этого безмозглого вопля. Последние десять метров девушки бегут грудью вперед, сильные, как лошадки. Потом переходят на шаг, едва выстаивая на дрожащих ногах. Крох не может понять, кто победил.

Теперь они ждут, Грета в толпе ласковых, ободряющих рук, другие девочки протискиваются к ней ближе. Арбитр пыхтит и совещается с тренерами, затем поворачивается к двум лидерам. Он что-то бормочет.

Грета кричит: Черт! – швыряет наземь бандану и топает прочь. Крох принужден выждать, пока сердце угомонится, и лишь потом подводит итог. Ну что ж, говорит он, очевидно, моя дочь проигрывать не умеет.

Но Ханна сияет, как солнце. Моя порода, говорит она.

Крох наклоняется ближе. Ты что, тоже не умела? – спрашивает он и сам, едва это произнеся, понимает, что так и было.

Нет. Быстрая я была, говорит Ханна. Вместе они смотрят, как Грета отдувается, собирается с силами у забора. Быстрая-пребыстрая, говорит Ханна и в такт здоровой рукой похлопывает по своим никчемным ногам, как бы похваливая их за все, что они когда-то с такой легкостью совершали.

* * *

Крох в лесу, на рассвете, вдыхает запах воды, рыбы и сладкой листвяной гнили, и солнце, пробившись сквозь верхушки деревьев, касается его там, где стоит он, про камеру совсем позабыв. Он стоит так тихонечко, что лань, не замечая его, наклоняет точеную головку и пьет из ручья. Вспышка рыжим: это вспугнутая лиса бежит, оглядывается на бегу, слепо врезается в лань и отскакивает, приземлившись на зад. Животные в ужасе озирают друг друга. Крох смеется, и они исчезают мгновенно, неуловимо. Оставшись один, Крох захлебывается смехом, так хохочет, что у него кружится голова. Что-то в нем сламывается, и этот слом наконец-то ощущается тем, что нужно.

* * *

У Греты появилась подружка. Ее зовут Йоко, у нее миленькое личико и звонкий смех. В это богом забытое местечко она попала по школьному обмену с Японией; теперь, когда в классе Грета, Йоко вечно торчит у них. Ей пора бы вернуться домой, но она не может: Япония на карантине, там уже десять тысяч погибло, улицы на фотографиях обезлюдели, а те, кто может себе это позволить, ходят с кислородными баллонами. Принимающие родители Йоко в Саммертоне – унылые, суровые христиане, вечерами они заставляют ее по часу играть на органе, а сами поют псалмы. Заезжая забрать ее из Зеленого дома, нетерпеливо сигналят и никогда не зайдут внутрь. За дочкиной дверью слышатся рыдания и нежное воркование Греты. Когда они появляются, обе опухшие от слез, то занимаются тем, что пекут печенье, смотрят фильмы и для урока литературы изготовляют панорамы по сюжетам хрестоматийных рассказов. За маленьким столиком мужчина и женщина; вдалеке холмы с белыми слонами. Под половицами сердце и свернутая в нем полоска бумаги, если развернуть, прочтешь историю; что и говорить, красноречивое сердце. Мозг, похожий на френологическую карту, сквозь него летит пуля, в каждой из секций – крошечное обозначение блаженства.

Последний проект Крох изучает часами. В бессонницу держит в руках