увидел тебя в массе людей. — Я выдыхаю, услышав хоть какое-то хорошее малое известие.

— Да, — с отчаянием говорю я. — Как она?

— Не буду таить, но… — говорит с остановкой Марк.

— Она по-прежнему зла?

— А ты как думаешь? Ты ушла, выбрав не её, не свою мать. Но… меня беспокоит нечто другое. Я заметил за ней странную особенность, что она время от времени куда-то несколько раз отлучалась… — Он предостерегает меня, питая словами мое воображение.

Я проговариваю мысленно последние слова Марка. КУДА-ТО ОТЛУЧАЛАСЬ? С кем-то вела переговоры эта женщина. Но с кем? Она помышляет какую-то мерзость, и я не удивлюсь, что это направлено против меня и Джексона. Все её гнусные помыслы сосредоточены на нас. Её добрые качества давно не прорываются из тьмы мести.

— И вы думаете, что… — не завершаю я, напрягшись от волнения.

— Милана, я попытаюсь узнать ее затеи, завести разговор о тебе, на который я все не решаюсь… Я вот-вот разобрался с отношениями… Постараюсь разрешить конфликт между вами. Не будем отчаиваться, — придает мне бодрости Марк.

— Благодарю вас, — с искренностью произношу я.

— Как движется подготовка к защите проекта? Вы готовы?

Заведя длиннейшую речь о дефиле, о том, сколько новых разработок мы внесли с Джексоном, я также упоминаю, что помощь оказал и Мейсон, на что Марк незамедлительно гласит со смехом недоверия:

— Мейсон? Ты не путаешь?

— Да.

— Вы, на мое удивление, так быстро с ним сдружились за считанные дни. Я удивлен, удивлен, — по-доброму смеется в трубке. — До тебя у Мейсона не было друзей, в частности подруг, поскольку он такой человек, как бы тебе сказать…

Через несколько секунд заканчивает мысль:

— Он сам по себе закрытый. Ему тяжело найти темы для открытого обсуждения, чем-либо поделиться, тем более своими чувствами… Так-то он бойкий, кому надо он ответит не только грубым словом, но и боксерской рукой. Ты смотри, этот малый довольно хитрый. Если ему что-то будет нужно, пойдет напролом всевозможными окольными путями. И язык свой, когда нужно молчаливый, вставит туда, от кого будет прок. — То, что я слышу, не вызывает во мне радости. «Если ему что-то будет нужно, пойдет напролом всевозможными окольными путями». — По своему типу Мейсон настоящий эгоист. — Он открыто высказывается о сыне непринужденной простотой выражений, вынуждая поверить в каждое его слово. — Он-то и мне ни в чем особо-таки никогда не помогает, а вот чтобы тебе… — растягивает последнее слово, дивясь. — Но я чувствую, чем пахнут его изменения. Милана… если будет обижать тебя, предупреди об этом меня, и я отправлю его в Канаду, к матери.

— Да нет, Марк, не утруждайтесь, — говорю я с чувством опаски, что он узнает от сына, что тот озабочен одной особой, которую Марк, при одном взгляде на фотографию, несомненно разгадает. «Он в любом случае ему выложит, сам же говорил тебе, что только отец поможет ему найти связь с представителями, устроившие аукцион». Отнюдь не убежденная, что Марк окажет ему содействие в поиске девушки, если предусмотреть всё то, что он рассказал мне о сыне, я произношу: — Мы — друзья и вам нет необходимости об этом общаться с ним…

— Ну, смотри. Я предупредил тебя. И кстати, завтра у него будут соревнования. — Соревнования у него в душе влюбленной. — Я планировал пойти с твоей мамой поддержать его, пригласить ее вечером… И в подходящий момент расспросить о ее дальнейших действиях по отношению к тебе. И конечно, после я передам тебе всё…

— Я не знаю, как вас благодарить. — Я изъявляю горячую благодарность. Он, будто весы, уравнивающие два борющихся между собой огня.

Но ни косвенного намека о кольце! По голосу он излишне радостный и разговорчивый.

— Было бы за что, — искренне отзывается он. — Не буду тебя отвлекать. Увидимся на дефиле!

Завершив беседу, по мне разливается теплое непередаваемое словами чувство, напоминающее то, что образуется после принятия горячего чая с мятой и долькой лимона после лютого мороза. Чистота мыслей Марка, их разумность, присущее ему умение поддержать так, как он только может, наполнить сердце верой, что он убедит маму перестроить свое отношение ко мне, связывает меня с ним раз за разом. Мысли снова вьются возле отца, а воображение безотчетно ставит его на место Марка, непреднамеренно сравнивая. Выразил ли бы мне такую поддержку папа, как это делает Марк?

Смахнув груду рассуждений, я отдаюсь настоящим минутам.

Приподняв взор к алым, с сиреневым отливом, пушистым, ватным кружевам, повисшим на молочном горизонте, я поддаюсь чарам этой купели любви, вскружившей голову. Вдыхая небесные ветра, не скупящиеся на ласковых прикосновениях к коже, утихомиривающие изводящие сердце муки, на мгновение смежив веки, я втягиваю в себя поцелуи лазурной выси. Гранатовые пряди, озарившие озерное зеркало, отражающее карминное сияние, уволакивают за собой в кровавую бездну пленительных сил и пробуждают дремлющие страсти. Природное изящество, словно сжимает нас в объятиях, растопляя сердце и возрождая сладкую меланхолию.

Воспользовавшись моментом, проникшись величественностью заката, изрекаю на бумаге записи для произведения, почти законченного:

«Заточенный в темницу своей отчаявшейся души, ежедневно осеняя себя крестным знаменем, в полубесчувственном состоянии, он молил о кончине войны… Не столь губительным на него действовала глубокая рана на руке от выстрела, под который он попал, как мысли об оставшейся один на один с беспокойным миром дочери. Ее образ никогда не слабел в памяти отца. Жену он потерял навсегда. И долгие испускания стенания нанесли его сердцу несравненную боль. Единственным, за что он боролся, чем подкреплял свою веру, что мир на земле настанет, что его тяжелые страдания подвергнуться исчезновению, была его юная крошка, для которой Небеса уготовили горести пройти свою войну, войну, сражаясь с той стороной жизни, к которой она никоим образом не была готова.

Спасти его от угасания, оградив путь в вечность, сможет только дочь…

Невольными слезами наполнялись его глаза, когда они с товарищем сидели в землянке, ведя разговор о своих детях. Она была его даром, его последней ниточкой, связывающей с любимой женой, так тягостно измученной болезнью и так рано ушедшей на тот свет. Если бы не дочь, он стремглав пошел бы под первую пулю и с жаждой свиделся с любовию, утерявшей им.

В лунною ночь, он часто услаждал свои мысли, прокручивая в сознании озорной смех дочурки, нежность её ручек, не сравнимая ни с чем, так часто обвивающих его шею. Он бродил по воспоминаниям, как малютка выкрикивала с радостью, когда он возвращался с работы: «Папа, папа, вернулся!»

Не так он ценил это ранее, как в нынешние минуты. Если тогда это было для него