Росс мялся около рисунка и близоруко его разглядывал.

– Тони всегда мне нравился, – сказал он. – Было время, когда Тони рисовал эти растения как одержимый – я находил их нацарапанными на полях его учебников, среди каракуль на классных записях, даже на сочинениях, которые он сдавал, – карандашом, чернилами, акварелью… Как будто они были тайной, которую он пытался разгадать. Он и знал о них все: откуда они происходят, почему приспособились к поеданию насекомых, а также как их разводить и ухаживать за ними. Он был кладезем знаний, очень умным мальчиком – и во многом некой загадкой.

Я посмотрела на него.

– Загадкой? Что вы имеете в виду?

Росс пожал плечами.

– Непредсказуемость, полагаю. Однажды он приехал в школу и перерыл свой стол, просмотрел книги. Зяблики и эвкалипты остались, но все страницы, на которых был хотя бы волосок росянки или хоботок насекомоядного растения, клочками полетели в корзину. Сложилось впечатление, что за одну ночь его одержимость плотоядными растениями закончилась и он больше не мог выносить их вида. Вот эта, – Росс указала на маленькую акварель, – была одной из последних им нарисованных. Он подарил ее мне, когда в предыдущее лето я брал его на охоту и учил стрелять.

– На охоту? – Я уставилась на Росса, думая, что ослышалась. Или что, возможно, он перепутал Тони с другим мальчиком.

– Простите, – быстро сказал Росс, – я заболтался, боюсь, у меня это отвратительная привычка. Вы приехали, чтобы узнать об успехах Бронвен, а я утомляю вас, удаляясь по дороге воспоминаний. Я искренне прошу прощения.

Он казался таким виноватым – брови сведены с выражением встревоженной озабоченности, могучие плечи подняты до самых ушей, – что я сжала губы, сдерживая отчасти новый поток вопросов, просившихся на язык, отчасти – торжествующую улыбку. Мы с Россом О’Мэлли в равной степени желали разного: один – распространяться о прошлом, другая – слушать. С его стороны это, возможно, было результатом долгих лет молчания – или новизны свежей аудитории. В любом случае я вдруг потеплела к этому неловкому человеку. В Россе и в самом было что-то от загадки, персонаж из дневника Гленды ожил. Необычный выбор возлюбленного для школьницы, однако мне вдруг приоткрылось его глубоко внутрь загнанное обаяние. Кроме того, Росс был потенциальным источником сведений об истории семьи Джерменов, к которому я жаждала припасть.

– Мне интересно послушать о Тони, – призналась я. – Просто меня удивило, когда вы сказали, что брали его на охоту. Тони, которого знала я, ненавидел огнестрельное оружие.

– Он всегда был мягким мальчиком, – согласился Росс. – Вы, наверное, были ужасно потрясены, когда он умер. Мне жаль.

Я кивнула, меня заинтересовало сказанное перед этим.

– Почему, как вы думаете, он порвал свои рисунки?

– Это осталось тайной… Хотя я подозреваю, как делаю всегда, когда ученик внезапно демонстрирует нехарактерное поведение, что возникли какие-то нелады дома. – Он посмотрел на меня. – Тони был моим фаворитом, я взял его под свое крыло. Полагаю, я видел что-то от себя в его трудолюбивой натуре. Он был беспокойным мальчиком и, полагаю, вырос в беспокойного мужчину.

– Беспокойного?

– О-о-о, понимаете, у художественных натур, кажется, всегда беспокойные души. Вот чем они завораживают всех остальных.

– Росс, мне неприятно спрашивать, но может быть хоть какое-то основание у слухов о том, что он виноват в несчастном случае, произошедшем с его сестрой?

Росс нахмурился.

– Нет, я бы поставил на это свою жизнь. Надеюсь, что никто не сплетничает.

Я покачала головой.

– Не представляю, чтобы он мог причинить кому-то вред, меньше всего собственной сестре. Но – и это прозвучит ужасно – если покончить с жизнью его вынудило чувство вины, угрызения совести за что-то, сделанное в детстве, – что ж, каким-то образом мне было бы легче это перенести. Если это не угрызения совести, тогда я должна спросить себя: не стала ли его смерть результатом замыкания у него в мозгу.

– И вы переживаете, не унаследовала ли Бронвен похожие склонности?

Я кивнула с благодарностью за понимание.

Росс вздохнул.

– Одри, мы не знаем, какие другие факторы действовали в жизни Тони перед его смертью. Депрессия, наркомания. Смертельная болезнь и нежелание, чтобы кто-нибудь о ней узнал. Мне кажется, генетику переоценивают: даже если Тони был душевнобольным, это не означает, что данная болезнь перейдет к Бронвен. Ваша дочь на редкость уравновешенная девочка. И не забывайте, Тони был только одним из двух ее родителей… Я уверен, что от вас она унаследовала много здоровых черт.

«Сомнительное предположение», – подумала я про себя. Но, по правде говоря, приободрилась, радуясь, что немного рассеялись мои страхи, касающиеся Бронвен. Доброта Росса О’Мэлли и его признание, что Тони был когда-то его фаворитом, породили у меня искорку доверия.

Я не смогла удержаться от вопроса:

– Вам и Гленда нравилась, да?

Росс, казалось, испугался.

– Это Тони вам сказал? Конечно, он… – Учитель быстро заморгал, ломая руки. – Ну что ж, Гленда была… Она была одной из моих учениц, но мы… я хочу сказать, что никогда…

Он еще и легко краснел, предательские красные пятна, выступившие на щеках, разоблачили его как неумелого лгуна. Он достал большой носовой платок, и я ожидала, что Росс высморкается. Лицо у него осунулось, глаза покраснели, словно он ослабел от усилия, затраченного на попытку обмана. Однако платок он использовал для того, чтобы протереть верх рамки, в которую был заключен рисунок Тони, и стекло, потом встряхнул его и убрал в карман. Затем, будто проигрывая внутреннее сражение со своей совестью, он вздохнул.

– Гленда Джермен действительно, – он выделил это слово, – мне нравилась. Между нами никогда ничего не было, вы понимаете. Она была шестнадцатилетней девочкой, больше чем на десять лет моложе меня тогдашнего, но мудрее многих людей вдвое старше ее. Моя жена была хорошей, доброй женщиной, и у меня никогда и в мыслях не было ее обмануть… но Гленда меня пленяла. У нас было так много общего, понимаете? Нам нравились одни и те же писатели, нас трогали одни и те же мысли, мы делились переживаниями по поводу рассказов, фильмов и…

Он резко умолк, обратив взгляд к рисунку Тони.

– Звучит ужасно, да? Но, полагаю, я был одним из тех, кто плывет по жизни, видя все в одном цвете. Миллион оттенков серого в жизни, моей жизни. Однообразной и предсказуемой. Единственной настоящей возможностью вырваться из скуки были кино, или театр, или придуманные истории, о которых я читал в книгах. Приключения, семейные драмы. Триллеры, преступления, романтические истории. Переворачивая страницы и растворяясь в другом мире или восхищаясь способностью других людей к самовыражению – чудесными рисунками Тони, например, или рассказами Гленды, – вот когда я чувствовал себя по-настоящему живым.