Землянка за это время изменилась. Восстановили крышу, залатали крупные щели, крошечная глиняная печь гудела огнем, потому внутри было сухо и тепло, разве что душновато немного. Стола не было, и котел с похлебкой стоял на единственной свежесколоченной скамье. Живодер сидел на корточках рядом с лавкой и уже приступил к трапезе. Ульвид протянул мне деревянную ложку и приглашающе махнул рукой. Живот и так сводило от голода, от вкусного мясного аромата рот наполнился слюной, которую я едва успевал сглатывать. Мы не ели с вечера перед набегом в Сторборг.

— Ешь, а потом поговорим, — сказал Ульвид.

Только тогда я набросился на похлебку. На пару с Живодером мы выскребли котелок до самого дня, и лишь когда я прислонился спиной к стене и звучно рыгнул, Ульвид очистил лавку, сел, положив крупные ладони на колени, и заговорил. Но на бриттском. Живодер внимательно его выслушал, кивнул и, больше не заботясь ни о чем, взял грубое тканное одеяло, завернулся в него и заснул. Оно и понятно. Прошлой ночью мы почти не спали, вслушивались, и все время бежали, плыли, мокли… Меня и самого потянуло в сон на сытый желудок.

— А теперь с тобой… — Ульвид посмотрел на меня.

— Ты бритт или норд? — перебил его я. — Уж больно хорошо говоришь и на том языке, и на другом. Поминаешь не Бездну, а Домну, живешь в середине Сторборга, да еще и рунный.

— Что ж, тогда начну с этой истории. В конце концов торопиться некуда, вас еще седьмицу искать будут.

Ульвид напоминал мне осеннего медведя: такой же сытый, довольный, медленный. Говорил он так же неспешно и обстоятельно. Пусть болтает, лишь бы не убивал и не волок к конунгу Харальду.

— Не знаю, слышал ли ты об истории Бриттланда. Наверное, нет, даже рожденные здесь норды немного знают о былых временах, хотя песен сложено о тех временах столько, что их и за год все не переслушать. Вот только эти песни — песни нордов, и прославляют доблесть нордов. Но начну я рассказ не с первого норда, ступившего на берег Бриттланда, а с последнего конунга на всех землях бриттов. После длительных и многолетних сражений из семи свободных государств незахваченным нордами оставалось лишь одно. Оно называлось Ландамэри, пограничная страна. Прежде это название казалось глупым, ведь Ландамэри находилась в центре Бриттланда и была окружена другими странами, но приход нордов всё изменил, и Ландамэри на самом деле стала границей, дальше которой отступать нельзя, иначе весь Бриттланд пал бы под ударами мечей и топоров иноземных захватчиков. Что и случилось.

Речь Ульвида была плавной, тягучей, опутывающей, и я невольно клюнул носом.

— Аха-ха, нет, друг мой, сейчас не время спать. Вот, подкрепи свои силы.

И он протянул мне небольшой мех с ядреной медовухой, которая обожгла мне рот. Сон сразу отступил.

— Конунг Ландамэри по имени Теодрик Славный знал, что рано или поздно норды придут и в его страну, несмотря на заключенные договоры мира. Так и случилось. Норд, провозгласивший себя конунгом, рассмеялся в лицо послам Теодрика Славного, когда те указали ему на договор. «Тот договор был с кем? С ярлом Янгердом. А я кто? Конунг. Так какое мне дело до твоего договора с Янгердом», — заявил он.

Пять лет. Долгие кровопролитные бурешумные года люди Ландамэри сражались с нордами жестокосечными. Горели деревни и полнозерные поля, реки переполнились кровью и трупами, на многострадальных землях появились твари многозубые, невиданные прежде. Конунг Теодрик Славный за эти годы потерял пятерых сыновей, мужей храбродоблестных и мудросильных, только один у него и остался, малый годами, не получивший ни единого поцелуя Домну. Когда зломечные, остротопорые, железнощитные окружили Сторборг, конунг Теодрик Славный бежал из города, покрытый ранами. Бежал он не один, взял с собой жену прекрасноверную, младого сына Теодбальда, несколько людей верных, и укрылся в болоте. Том самом болоте, где и мы находимся сейчас.

На последних словах я очнулся. Теперь Ульвид не пересказывал давно минувшие деяния, а будто перепевал их, перекладывая с бриттского: слишком уж диковинно сплетались его слова. От их звучания прямо перед моими глазами расцветали красочные гобелены, где плыли могучие корабли, закрывая парусами горизонт, звенели мечи, рыдали женщины и дымились города.

Я взял мех и отхлебнул еще глоток. Не ожидал, что Ульвид имеет еще и скальдический дар.

— Тяжелы были раны конунга Теодрика Славного, но еще тяжелее была мысль о том, что он потерял земли прадедовские, не уберег сыновей крепкорунных, не остановил натиск врагов коварномудрых. От того не прожил конунг и полугода, скончался в муках и был захоронен в глубине трясины без положенных почестей, только и положили к нему в могилу меч конунгов, кольчугу златокрепкую да рабыню верную. Жена же Теодрика Славного не захотела идти за мужем в трясину. Она не была его первой женой, скорее, последней из трех, и погибшие сыновья конунга не были ее сыновьями. Единственным ее ребенком был малолетний Теодбальд, и она желала сохранить сыну жизнь, чтобы он вырос сильным и выгнал захватчиков-нордов с бриттских земель. Потому ушла она с болота вместе с сыном и вернулась в Сторборг.

Вдова Теодрика, чье имя было Мьёлль, не была стара годами, ее лицо еще не покрылось морщинами, грудь была крепка и высока. Заприметил ее нордский хускарл по имени Ольв, прельстился ее красотой и взял в наложницы, одевал в шелка и меха, сажал с собой за стол, дарил украшения среброкованные, вот только в жены взять ее не мог, потому как на северных островах была у него жена законная, семьей и людьми признанная. Пока много было битв многокровных с непокоренными бриттами, Ольв оставался в Бриттланде, а наложница его с сыном жили в богатом доме в Сторборге. И хотя в Мьёлль плевали другие бритты, которых сделали рабами и рабынями, хотя в ее сына швыряли камнями и грязью, ибо Ольв относился к ним не как к трэлям бесправным, Мьёлль хотела прожить всю жизнь в Бриттланде. Но вскоре сражений стало меньше, и Ольв заскучал. Он не желал земли или богатств, он любил битвы и хотел стать сильномогучим хельтом. В Бриттланде его сила росла с каждым днем: Ольв сошел с корабля трехрунным карлом, а стал девятирунным хускарлом. Решил он вернуться на Северные острова, а наложницу с мальчишкой передарить другу, но узнав, что Мьёлль носит его ребенка, передумал и взял их с собой.

Я немного заскучал. Одно дело — слушать про битвы, конунга бриттов и победы нордов, другое — про бриттку-наложницу, пусть даже и вдову конунга, но, видать, для Ульвида это было важно. Так что я поерзал на месте, выпил еще медовухи и продолжил внимать.

Ульвид усмехнулся.

— Я не буду подробно пересказывать, как жила Мьёлль с сыном на Северных островах. О том песен никто не складывал. Скажу лишь, что законная жена Ольва не обрадовалась красивой наложнице-бриттке, которая не понимала ни слова. Мьёлль не была рабыней, и убить ее было нельзя, но не была и свободной женщиной в полной мере, ведь за ней не было ни рода, ни семьи. Ольв часто покидал дом, и порой по полгода-год управляла хозяйством только его жена, потому она могла терзать Мьёлль и ее сына как хотела. Жена Ольва морила наложницу голодом, заставляла выполнять грязную и тяжелую работу, выгоняла ее в жару в поле, в холод — в лес, чтобы кожа Мьёлль сморщилась, а мягкие руки огрубели и заскорузли, и чтобы муж охладел к этой иноземной женщине. Мьёлль же быстро научилась говорить на чуждом языке. Она выполняла все требования, хотя прежде не трудилась по хозяйству, а сама отдавала указания слугам и рабам. А еще Мьёлль воспитывала Теодбальда и сына Ольва, учила их языку бриттов, пела песни и рассказывала истории бриттов, говорила о богах бриттов. А когда сыновья подросли, то поведала им правду о том, чьим сыном был Теодбальд. Ольв позволил обоим детям Мьёлль получить благодать, а своего сына признал и растил наравне с сыновьями от законной жены. И когда Ульврун, сын Ольва и Мьёлль, стал перворунным, он больше не позволял жене Ольва издеваться над матерью.