— Ну, это уже проще… — пробормотал Захар, невольноподпадая под обаяние этого богатейшего голоса, голоса-виртуоза.

Они вместе вышли из музея и пошли по набережной, то и делоостанавливаясь и перескакивая с одной темы на другую. Пронизывающий ветер сНевы рвал полы плащей и грыз острыми зубами уши, но невозможно уже былорасстаться.

— Как вы терпите этот ужасный климат, вы ведь непитерский овощ, нет? Эта смуглота, р-роковое байроническое сочетание черныхволос и светлых глаз — нет, это южное, южное… Винница? Бывал, а как же… крайблагодатный. Вот уж действительно, где — тиха украинская ночь… Но как же вы тутприжились, голубчик, ведь город-то ужасен, фантасмагоричен? Ведь все кругомздесь только то, чего быть не должно… Не возражайте! Возьмите эти пресловутыебелые ночи. Это ведь ненормально, противоестественно, мучительно! Поэтому-топитерцы — люди мизерабельные. Они любят плохую погоду — да-да, не смейтесь: всвоей тарелке они чувствуют себя, только принакрывшись этим серым небом, какодеялом… И летом в Питере ужасно, если жара: плавится асфальт, влажно, душно,невыносимо… Знаете, мой отец утверждал, что никогда не видел Питер такимкрасивым, как в блокаду: мертвый город, заиндевевшие, как на хорошей гравюре,здания. Этому скорбному городу, выстроенному на болоте и на костях, идетумирание. Тень ему идет больше, чем солнце, и питерцы это чувствуют. Вообще, вэтом городе человек упивается метелью, тьмой, одиночеством… Вы не согласны, парубок?..

И хотя Захар совершенно не был согласен с новым знакомым,его завораживало кружение этого голоса, с мягкими убеждающими интонациями, сгладкой, без единой помарки льющейся речью, парадоксальными утверждениями искрытой иронией. Слушаешь и не понимаешь: шутит человек или всерьез говорит…

Но главное — Аркадий Викторович оказался кладезем разныххудожнических сведений, помнил весьма забавные детали событий даже имноголетней давности, связывал одно с другим и делал самые неожиданные выводы.Словом, человеком оказался занятным и острым.

—.. и что касается знаменитой «Бульдозерной выставки» вМоскве, в 74-м, то я помню ее отменно, и как-нибудь подробно расскажу. А вызнали, что питерские власти тоже решили дать выставиться молодым художникам?Это было в ДК Газа. Собрали человек пятьдесят, подача картин шла за закрытымидверьми. И, знаете, некоторые из этих пятидесяти художников благоразумно снялисвои работы буквально перед выставкой… Побоялись. Ведь КГБ тогда уже охотилсяза участниками квартирных выставок. Сереге Мануйлову сожгли ипритом задницу.Как? Да на стул распыляли. Присаживайтесь, говорят, присаживайтесь, что ж выстоите, в ногах правды нет… Постойте! — вдруг, как очнулся, Босота. —Ну, а мы-то с вами чего стоим на ветру, как сироты? Вы ведь работали полдня?Слушайте, Захар, не зайти ли нам хотя бы вот в «Пельменную», а? Что-то и япроголодался.

И Захару понравилось, что зашли они именно в простую«Пельменную», и отлично умяли там по две порции говяжьих «Сибирских», с масломи уксусом, и все это время говорили, не переставая, как будто давным-давнопрервались на полуслове и расстались, а теперь нашли друг друга, и наконец-томожно поговорить по душам…

— Да, вам не повезло, бедолагам, — продолжалБосота, держа в огромных руках алюминиевые нож и вилку так же непринужденно икрасиво, как держал он в квартире Минчиных серебряные приборы. — Если ужговорить о традиции, вы родились не от мамы и папы, а от дедушки и бабушки…

— Как-то не хочется рождаться от тех дядей и теть,которые нам преподают, — соглашался Захар.

И сразу перебивал, вспоминая что-то, Босота:

— По поводу прерванной традиции. Меня однажды знакомилис ученицей Малевича. Таинственно вели проходными дворами, намеренно петляли,разве что глаза мне не завязывали… Поразило, знаете, то, что они говориликаким-то своим языком, были у них свои коды: «куполообразное пространство,чашеобразное пространство». Разговор, как мистическое действо… Потом в страшнойтайне дали почитать дневник Юдина, тот был ассистентом Малевича, записывалкаждый урок. Дали под честное слово, что не стану копировать. И что? Это быликропотливые бездарные записи: «Сегодня урок на тему…»

Расстались они поздно, с чувством, что не договорили омножестве вещей, и дна не видно. И назавтра Аркадий Викторович опять зашел вЭрмитаж за Захаром и привел его обедать к себе домой, заметив, что впервые вжизни так распахивается перед незнакомым, в сущности, человеком.

Жил Босота с вдовой сестрой на улице Чехова, за площадьюВосстания, в изумительном доме в стиле модерн: кованые перила в парадном, нишидля статуй, широкие пологие ступени с бронзовыми кругляшами для прутьев, ссохранившимся между первым и вторым этажами витражом (томно переплетенныебело-голубые лилии) и плитками на полу, изгрызанными временем; с тяжеловздыхающим старым зеленым лифтом, чугунные дверцы которого закрывались кое-как.

В этой волшебной просторной квартире, увешанной сверхудонизу картинами, рисунками и гравюрами, можно было пробыть целый месяц и всегоне пересмотреть. Позже, когда стал в доме совершенно своим, Захар иногда просилразрешения побыть в столовой в то время, когда Босота принимал в кабинетеочередного клиента, и проводил чудесные минуты и даже часы перед портретомкисти Серова или этюдом Левитана. Только в комнату к Валерии Викторовне дверьвсегда была закрыта. Сестра Босоты выглядела несколько заторможенной, будтопребывала под действием каких-то успокоительных лекарств. Во всяком случае,здесь довольно часто приходилось говорить полушепотом: Валерия Викторовнапочему-то много спала.

«Отдыхает моя сестрица, отдыхает…» — говорил АркадийВикторович. И Захар не лез не в свое дело.

Босота бывал всюду, ездил на открытия примечательныхвыставок и в Москву, и в Ригу, и в Тбилиси; был осведомлен о лучших частныхколлекциях, дружил с директорами музеев и галерей, переписывался и сзарубежными коллекционерами. С удовольствием ходил в гости, но мало когоприглашал к себе. Возможно, причиной тому было нежелание афишировать богатейшуюколлекцию, в которой встречались не только передвижники, но и самые крупныеимена русского и зарубежного авангарда. Впрочем, и здесь были свои, каквыражалась Людка Минчина, «домашние персонажи». Дважды Захар сталкивался вкабинете Аркадия Викторовича с необъятной бабищей в мехах, со свинцовымиглазками пустынной кобры.

Босота обмолвился, что Наталья Арсеновна — внучказнаменитого виолончелиста, а предки ее — основатели той самой секты«жидовствующих», история которой тянется из XVIII-го века. Особа всемогущая,добавил Босота (не прояснил, правда — в чем), и его с сестрой «обставляет». Вквартире, и правда, мебель была штучная, антикварная, каждый предмет — сбиографией и «историческим анекдотом»: когда однажды Захар развалился в низкоммассивном кресле, задумчиво пощелкивая ногтями по обитой кожей ручке, АркадийВикторович насмешливо проговорил: «Не столь фамильярно, юноша: не попортьтемебель. В этом кресле еще Василий Львович Пушкин сиживал, когда в Лицейплемянника определял».