Невозможно переоценить роль, которую сыграло столь публичное аутодафе. Хотя евреев Блуа обвиняли в убийстве, с ними обошлись как с еретиками; то есть с точки зрения обвинителей они совершили не преступление, а грех. Публичная кара должна была преподать урок не только жертвам, но и зрителям: аутодафе позволяло им ощутить ожидающее их адское пламя. Они слышали вопли сжигаемых и смотрели на их страдания, ярко представляя себе те мучения, которые ждут их самих, если они будут упорствовать в грехе. Тщательнейшим образом выбранные время, место и способ казни имеют ключевое значение для понимания смысла подобной кары как для зрителей-христиан, так и для самих казненных. По приговору графа Тибо аутодафе надлежало совершить публично, чтобы оно явило поучительный и благочестивый, а не только политический и карательный смыслы, в то время как именно эти последние и привлекали всеобщее внимание[741].

Когда средневековые преследования евреев рассматриваются главным образом в разрезе истории евреев, а не истории религии и политики христианской Европы, значение многих событий в этом более широком контексте недооценивается или теряется. Для евреев события 1171 года укладываются в знакомую прямолинейную и последовательную традицию. Как гласит пасхальная «Агада»: «В каждом поколении встают желающие нас погубить». В этом смысле аутодафе в Блуа оказалось частью континуума, сформировавшегося в далеком прошлом и простиравшегося в далекое будущее. Эти события были чудовищными, но не уникальными, и с ними пытались справиться привычными средствами: в ход шли политические хитросплетения, взятки, рациональные доводы и покаяние – все, что использовалось ранее и будет использоваться снова[742].

Однако для христиан аутодафе в Блуа стало переломным моментом. Приказав сжечь евреев, Тибо V формально причислил иудаизм к ересям и таким образом дал понять, что на евреев распространяются те же кары, что и на тех, кто по своей воле отрекся от Христа[743]. Ранее иудаизм был законной, хотя и подчиненной религией. По римскому праву евреи являлись гражданами Римской империи, и, по словам бл. Августина, евреев следовало терпеть как свидетелей истинности христианства. В трактате «О граде Божием» он прямо отсылает к Псалму 58:12: «Не умервщвляй их, чтобы не забыл народ мой», и в середине XII века это мнение снова высказал Бернард Клервоский[744]. В глазах христиан евреи свидетельствовали истину христианства, потому что считалось, что в их древних книгах сохранились пророчества о пришествии Христовом, смысла которых евреи не постигли. До религиозных событий конца XII века иудаизм не был ересью. Еретики подпадали под юрисдикцию церкви и подлежали преследованию. На евреев церковное право не распространялось. Они жили по своим собственным законам, и предполагалось, что некоторое число евреев будет жить среди христиан вплоть до конца времен, когда они обратятся. Но приговор евреям Блуа показал, что убеждения и традиции изменились. Теперь евреев в христианском обществе надлежало не терпеть, а искоренять и убивать.

В эпоху Тибо V судебный приговор к смертной казни через сожжение еще не вошел в обычай даже в отношении еретиков. Ранее средневековых евреев никогда не приговаривали к костру, а еретиков ожидало, как правило, суровое наказание, но не смертная казнь (поступок короля Роберта был исключением). Однако после событий 1171 года в Блуа аутодафе стало повсеместно считаться адекватным наказанием за ересь; к IV Латеранскому собору 1215 года аутодафе превратилось уже в почти рутинную казнь. Прежде, в XII веке, было скорее принято жечь и тем самым проверять огнем мощи, а не живых людей[745]. Останки святых клали на горячие угли, чтобы доказать их подлинность. Если они оказывались неповрежденными – а так всегда и получалось, если верить решениям тех, кто свидетельствовал испытание, – то мощи принадлежали подлинным святым. Сожжение евреев и еретиков было извращением этой практики, призванным доказать обратное: здесь сжигаемые являлись не святыми, а нечистыми.

Тем, кто присутствовал на аутодафе, испытание огнем демонстрировало, что евреи из Блуа виновны, как ранее это доказывалось при испытании водой. Огонь подтверждал религиозную вину; это было не обычное, естественное завершение стандартного средневекового дела об убийстве. Казалось весьма маловероятным, что маленькие дети и грудные младенцы участвовали в каком бы то ни было преступлении, но тем не менее их тоже осудили и приговорили к костру, как и многих женщин[746]. Таким образом, граф осудил всех евреев коллективно не только за предполагаемое похищение и убийство их соседа, но и за то, что они отказывались признать Воплощение, и за то, что были причастны к смерти Христа. Кара Тибо косвенным образом относилась ко всем евреям, даже к тем, кто родился столетия спустя после библейских событий. В этой каре отразилось ощущение того, что Христос постоянно в опасности и что евреи по-прежнему постоянно замышляют богоубийство[747]. Действия Тибо отражают идеологию, в которой евреи из прошлого, настоящего и будущего сливались в единую опасную, подозрительную группу. Позже такая точка зрения будет наглядно представлена в изображениях евреев, участвующих в распятии Христа, – они облачены в средневековые одежды. Сожжение евреев Блуа устраняло любые вызовы религиозной ортодоксии и любые источники конфликта; оно создавало однородное священное сообщество, спаянное узами веры. Приговор, которым учителя, ученики, беременные и дети были обречены на костер, уничтожил еврейскую общину в Блуа как символически, так и физически, и в последнем граф Тибо с помощью аутодафе преуспел куда более, чем если бы он прибег к изгнаниям или насильственным крещениям.