великого герцогства Дё-Пон-Вельденц, он тратил все свое время на то, чтобы покончить с прошлым и подготовить будущее.

Мысль об иной жизни, которую ему хотелось вести на глазах у госпожи Кессельбах, внушала ему новые чаяния и неожиданные чувства, тут оказывался замешан и образ самой госпожи Кессельбах, хотя Люпен не отдавал себе в этом ясного отчета.

За несколько недель он уничтожил все доказательства, которые однажды могли бы скомпрометировать его, все следы, которые могли бы привести к нему. Каждого из своих бывших сподвижников он наделил суммой денег, достаточной, чтобы защитить их от нужды, и попрощался с ними, сообщив, что отбывает в Южную Америку.

Однажды утром, после ночи кропотливых раздумий и углубленного изучения ситуации, он воскликнул:

– Все кончено. Бояться больше нечего. Старый Люпен умер. Дорогу молодому.

Ему доставили депешу из Германии. То была ожидаемая развязка. Регентский совет, под сильным влиянием Берлинского двора, вынес вопрос на рассмотрение избирателей великого герцогства, и те, под сильным влиянием Регентского совета, подтвердили свою неколебимую приверженность старой династии Вельденца. Графу Вальдемару, а также трем делегатам от дворянства, армии и магистратуры предписано было отправиться в замок Брюггена, неукоснительно установить личность великого герцога Германа IV и вместе с его высочеством принять необходимые распоряжения касательно его торжественного прибытия во владения его отцов, прибытия, которое должно было состояться в начале следующего месяца.

– На этот раз свершилось, – сказал себе Люпен, – великий проект господина Кессельбаха реализуется. Остается лишь заставить Вальдемара поверить в моего Пьера Ледюка. Пустяки! Завтра будет объявлено о предстоящем бракосочетании Женевьевы и Пьера. И Вальдемару представят невесту великого герцога!

И, счастливый, он отправился в автомобиле в замок Брюггена.

По дороге Люпен напевал, насвистывал, заговаривал со своим шофером.

– Октав, а ты знаешь, кого имеешь честь везти? Властелина мира… Да, старина, ты поражен, а? Это истинная правда. Я – властелин мира.

Потирая руки, он продолжал говорить с самим собой:

– Хотя дело было долгим. Вот уже год, как началась борьба. Правда, это была самая чудовищная борьба, которую мне довелось вести… Черт возьми, война гигантов!..

И он повторил:

– Но на этот раз свершилось. Враги повержены. Никаких препятствий между мной и целью. Место свободно, пора строить! Материалы у меня под рукой, есть рабочие, так что строим, Люпен! И пусть дворец будет достоин тебя!

Он велел остановить автомобиль в нескольких сотнях метров от замка, чтобы его приезд остался незамеченным, и сказал Октаву:

– Ты войдешь через двадцать минут, в четыре часа, и отнесешь мои чемоданы в маленькое шале в конце парка. Там я и буду жить.

На первом повороте дороги, в конце тенистой липовой аллеи, его взору открылся замок. Издалека Люпен увидел на крыльце Женевьеву.

Сердце его тихонько дрогнуло.

– Женевьева, Женевьева, – с нежностью произнес он, – Женевьева… обещание, которое я дал твоей умирающей матери, тоже исполняется… Женевьева, великая герцогиня… А я – подле нее, в тени, оберегаю ее счастье… и добиваюсь осуществления великих комбинаций Люпена.

Рассмеявшись, он скрылся за купой деревьев, стоявших слева от аллеи, и пошел вдоль густой чащи. Он добрался до замка так, чтобы его нельзя было заметить из окон гостиной и больших комнат.

Ему хотелось увидеть Долорес прежде, чем она его увидит, и, как в случае с Женевьевой, он несколько раз произнес ее имя, но с волнением, удивившим его самого:

– Долорес… Долорес…

Украдкой он проследовал по коридорам и вошел в столовую. Из этой комнаты в зеркало можно было увидеть половину гостиной.

Он подошел поближе.

Долорес возлежала в шезлонге, а Пьер Ледюк, стоя перед ней на коленях, с восторженным видом смотрел на нее.

Карта Европы

I

Пьер Ледюк любил Долорес!

Люпена пронзила глубокая, острая боль, словно нанесли удар самим основам его жизни, боль такая сильная, что он ясно понял – и это было в первый раз, – чем стала для него Долорес, постепенно, так, что он этого не осознавал.

Пьер Ледюк любил Долорес и смотрел на нее так, как смотрят, когда любят.

Люпен почувствовал в себе слепую, неистовую жажду убийства. Этот взгляд, взгляд любви, обращенный на молодую женщину, этот взгляд приводил его в бешенство. У него возникло ощущение великого безмолвия, окутавшего молодую женщину и юношу, и в этом безмолвии, в неподвижности поз не оставалось ничего живого, кроме этого взгляда любви, этого немого и сладострастного гимна, которым глаза выражали всю страсть, все желание, воодушевление и порыв одного существа к другому.

И Люпен тоже смотрел на госпожу Кессельбах. Глаза Долорес оставались невидимы под опущенными веками, ее шелковистыми веками с длинными черными ресницами. Но как она чувствовала этот взгляд любви, который искал ее взгляда! Как она трепетала под неосязаемой лаской!

«Она любит его… она его любит, – подумал Люпен, сгорая от ревности. И когда Пьер позволил себе какое-то движение, вспыхнул: – О несчастный! Если он осмелится коснуться ее, я убью его».

Вместе с тем, отмечая расстройство своего разума и стараясь побороть его, он размышлял:

«До чего же я глуп! Как ты, Люпен, мог дать себе волю!.. Послушай, вполне естественно, что она его любит… Да, разумеется, тебе показалось, будто ты угадал в ней некое чувство при твоем появлении… некое волнение… Трижды идиот, ты ведь всего-навсего бандит, вор… в то время как он, он – герцог, и он молодой…»

Пьер не шелохнулся, только губы его дрогнули, и Долорес, похоже, оживала. Медленно, потихоньку она подняла веки, слегка повернула голову, и глаза ее вернули юноше тот самый взгляд, которым даруют себя и вверяются, взгляд более глубокий, чем самый проникновенный поцелуй.

Это произошло внезапно, стремительно, словно удар грома. Люпен ринулся в гостиную, в три прыжка набросился на молодого человека, повалил его на пол и, придавив коленом грудь своего соперника, обращаясь к госпоже Кессельбах, крикнул вне себя:

– Так, стало быть, вы не знали? Он вам не сказал, мошенник?.. И вы его любите, его? Неужели он похож на великого герцога? Ах, до чего забавно!..

Он в ярости усмехался, в то время как Долорес смотрела на него с изумлением.

– Он – великий герцог! Герман IV, герцог Дё-Пон-Вельденца! Правящий государь! Великий курфюрст! Просто умереть со смеху. Он! Да его зовут Бопре, Жерар Бопре, это последний из бродяг… Нищий, которого я подобрал в грязи. Великий герцог? Это я сделал его великим герцогом! А-а! До чего смешно!.. Видели бы вы, как он отрезал себе мизинец… три раза падал в обморок… мокрая курица… А-а! Ты позволяешь себе поднимать глаза на дам… и