– Но что же вы тогда делаете? К чему вся эта секретность, все эти ухищрения, если вы даже “это-самое” забросили?

– Мы обнаружили, что свободная любовь ни ему, ни мне не близка. “Это-самое” мне гораздо больше нравится с Эфраимом, а Джулиус может обойтись и так. Мне нравится другое – разводить конспирацию. Он любит покупать мне подарки и готовить мне еду. А мой любимый момент – когда я стучусь в дверь в мотеле, где-нибудь в Ричмонде, а он открывает мне, и я поскорее проскальзываю в номер. Сердце из груди выпрыгивает!

– Но чем же вы занимаетесь?

– Играем в “Тривиал персьют”, смотрим фильмы на видеомагнитофоне. Иногда поем. Дуэтом – например, “Бали Хай” или “О, какое прекрасное утро!”[224]. В полночь ходим гулять под дождем!

– Гуляйте под дождем в нерабочее время! – заорал доктор Б. Мы и не заметили, как он вошел.

Он говорил серьезно. Стоял и смотрел, как она упаковывает все свои журналы “Бон аппетит”, карточки клуба эрудитов и вязанье. Он велел мне выписать ей чек: выходное пособие за две недели плюс зарплата.

Когда доктор Б. ушел, она позвонила Джулиусу, велела ему немедленно встретиться с ней в “Денниз”.

– Пропала моя карьера! – рыдала она.

Обняла меня на прощанье и убежала. Я пересела за ее стол, откуда была лучше видна приемная.

На пороге появился Эфраим. Неторопливо подошел ко мне, пожал мне руку через окошечко. “Лили”, – сказал своим обволакивающим низким басом. Сказал, что Рут должна была встретиться с ним за ланчем в “Пилюле”, но так и не появилась. Я сообщила ему, что доктор Б. уволил ее безо всякой причины. Наверно, она совершенно позабыла про ланч и поехала домой. А может, пошла по магазинам.

Эфраим застыл передо мной.

– Она может найти работу получше. Я тут офис-менеджер и, естественно, дам ей хорошую рекомендацию. Я буду скучать по ней.

Он стоял, смотрел на меня.

– А она будет скучать по вам, – он просунул голову в окошечко над моим столом. – Все только к лучшему, моя дорогая. Я хочу, чтобы вы знали: я все понимаю. Поверьте, я вам сочувствую.

– Что-что?

– Между ею и вами есть много общего – много такого, от чего я далек. Литература, буддизм, опера. В Рут очень легко влюбиться.

– Что вы хотите сказать?

И тогда он взял меня за руку, взглянул проникновенно, и его ласковые карие глаза наполнились слезами:

– Я тоскую по моей жене. Прошу вас, Лили. Отпустите ее.

По моим щекам полились слезы. Мне стало по-настоящему грустно. Наши ладони, теплые, мокрые, прижимались одна к другой и к стойке.

– Не переживайте, – сказала я. – Эфраим, Рут любит только вас.

Джесс меня ошеломил. А я-то горжусь своим умением судить о людях. До фирмы Гриллига я столько лет проработал государственным защитником, что с первого взгляда определяю, что за человек мой подзащитный или присяжный.

Правда, он застиг меня врасплох: пришел без записи, моя секретарша Элена не представила мне его по интеркому. Элена просто привела его в мой кабинет: “Джесс хочет поговорить с вами, мистер Коэн”.

Элена назвала только имя, без фамилии – словно он большая шишка. А он был так красив, вошел с таким авторитетным видом, что я подумал: наверно, какой-то рок-музыкант, которого только я не знаю, знаменитость, для всех – просто Джесс.

Ковбойские сапоги, черные джинсы, черная шелковая рубашка. Волосы длинные, волевое лицо точно вырублено из камня. “Ему лет тридцать”, – подумал я сначала, но, пожимая мне руку, он улыбнулся с какой-то невыразимой нежностью, его глаза орехового цвета взглянули незащищенно, с какой-то детской невинностью. Он заговорил низким хрипловатым голосом, и я изумился еще сильнее. Он говорил таким тоном, словно все терпеливо растолковывает неопытному юнцу. Мне.

Он сказал, что унаследовал десять тысяч долларов и хочет потратить их на мой гонорар. У женщины, с которой он живет, неприятности, сказал он, через два месяца будет суд. Десять пунктов в обвинении.

По идее, я сразу должен был ему объявить: его денег на мой гонорар никак не хватит. Но у меня почему-то язык не повернулся.

– Разве суд не назначил ей адвоката? – спросил я.

– Назначил, но этот мудак отказался. Подумал, что она виновна, подумал, что она аморальная, извращенка.

– А с чего вы взяли, что я так не подумаю? – спросил я.

– Не подумаете. Она говорит, что вы лучший в городе юрист по вопросам гражданских свобод. Есть одна загвоздка: она не знает, что я к вам пришел. Вы, пожалуйста, сделайте вид, что вызвались сами. По идейным соображениям. Вот мое единственное условие.

Я уж хотел его прервать, сказать: “И думать забудь, сынок”. Твердо отказаться. Мои услуги ему не по карману. Не хочу даже пальцем притрагиваться к этому делу. Просто неслыханно: несчастный мальчишка готов выбросить все свои деньги на ветер. А женщину я уже ненавидел. Конечно, виновна, конечно, аморальная – к гадалке не ходи!

Он сказал, что вся беда в полицейском рапорте, который будут читать судья и присяжные. Они отнесутся к ней предвзято, потому что факты искажены и все переврано. Он уверен, что я смогу добиться ее оправдания, доказав, что его самого арестовали необоснованно, что рапорт про нее – клеветнический, что полицейский, которого она ударила, действовал жестоко, а тот, кто ее арестовал, – псих, а вещдоки явно подброшены. Он был уверен, что я раскопаю: они и других людей арестовывали необоснованно, и в прошлом вели себя жестоко.

Он еще много имел сказать о том, как мне следует вести это дело. Не могу объяснить, почему я не сорвался, не послал его ко всем чертям. Свои аргументы он излагал страстно и толково. Ему надо в юристы идти.

Я не просто проникся к нему симпатией. Я даже уверился, что растратить все наследство – неизбежная инициация. Геройский, благородный жест.

Казалось, Джесс – человек из другой эпохи, с другой планеты. Он даже обмолвился, что та женщина называет его “Человек, который упал на Землю”[225]. И мне почему-то показалось: может, она небезнадежна?

Я велел Элене отменить одну встречу и один прием. Он рассказывал все утро, просто и четко, об их отношениях, о ее аресте.

Я адвокат. Я человек циничный. Люблю красивую жизнь, жаден до денег. Ему я сказал, что буду вести ее дело бесплатно.