допускал возможность – в мире веры – не только евангельского перемещения гор, но и превращения «бывшего в небывшее». – И напротив, когда устои веры колеблются, всякое чудо попадает под подозрение. Сомнение в «малых» чудесах и в Чуде великом идут рука об руку. Развитие в XIX веке либеральной теологии, вызванное антиметафизической революцией Канта, отправлялось именно от «демифологизации» евангельского текста – его очищения «от всего легендарного, чудесного, неправдоподобного»[592]. Но отрицая или перетолковывая чудеса (а это ничто иное как десакрализация священной книги, расшатывающая фундамент Церкви), подрывали вместе с тем и основания веры в Бога, что выражало саму суть эпохи. Другое дело, что до закономерного конца критики не шли, – демифологизация нередко оборачивалась у них философской апологией веры. Так или иначе, именно критика породила агностицизм как сознательно избираемое мировоззрение. Господство этой тенденции в постхристианском мире – яркое свидетельство успеха критического метода.

Интерпретацию евангельских чудес Мережковским вполне можно расценить как демифологизацию, подчиненную однако его апологетической цели. Мережковский выступает при этом как богослов либерального толка, стремящийся приспособить евангельский текст к агностическому строю сознания человека XX века. В толковании чудес феноменология Мережковского обнаруживается с особой четкостью: чудеса показаны как феномены – события или образы, явленные чьему-либо конкретному сознанию. Мережковский, послекантовский мыслитель, антиметафизик, демонстрирует здесь свою исследовательскую честность. Но он при этом хочет быть по-новому благочестивым, когда указывает на значение евангельских чудес для нас, – подобно Р. Бультману, «экзистенциально» интерпретируя «мифологию Нового Завета»[593]. Одним словом, русская новозаветная критика как раз здесь, в переосмыслении Мережковским евангельских чудес, достигает своего смыслового апогея.

Мережковский-феноменолог прибегает здесь к незамысловатому понятийному аппарату Он различает чудеса «внутренне-внешние», принадлежащие к «истории-мистерии», связанные с конкретными субъектами, – и чудеса «только внешние», достояния лишь исторического плана (с. 173). Экзегет утверждает, что Господь избегал творить внешние чудеса, – избегал давления на народ, поскольку желал веры свободной, а не вынужденной чудом. С этим связано имя «Освободитель», присвоенное Мережковским «Иисусу Неизвестному» (с. 329): Он освободил человека не только от дел Закона, но и от насилия чудес. Глубокая пропасть разделяет у Мережковского «чудо внешнее, рождающее веру» – и «чудо истинное, рождаемое верою» (с. 315): в первом случае речь идет о псевдочудесах, о чудесах дьявольских, предлагаемых Иисусу Искусителем в пустыне, о чудесах, к которым прибегали всегда разного рода «Великие Инквизиторы». Что хочет исключить из чуда Мережковский, так это его объективный аспект, – Иисус всегда творит чудо для конкретного человека. Вот чудо хождения по водам: в глазах одних учеников Господь вошел в лодку, для других – не входил в нее, – народ же вообще видел, как Он идет по берегу. «Разным людям являет Себя Иисус по-разному. Вспомним Оригена: “Каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый”» (с. 355): Пётр на горе Преображения оказался «в царстве Божием», вышел «из времени в вечность», – а случись там быть Ироду, желавшему увидеть «какое-либо чудо» от Иисуса (Лк. 23, 8), он «не увидел бы ничего, кроме бледного, на бледных лицах [троих учеников], отсвета горных снегов и неподвижного, как у лунатиков, взора остановившихся глаз» (с. 414). Такие направленные на конкретных лиц чудеса Иисуса русский символист называет «чудесами-знамениями», «символами» иной действительности. К ним он относит и чудо воскрешения Лазаря, и явление Христа двоим ученикам на пути в Эммаус, – все вообще посмертные Его явления. Хочет того Мережковский или нет, но в его феноменологии сильна тенденция докетизма, кажимости. Древние докеты учили о призрачности тела Богочеловека, – но вот и у Мережковского Иисус ходит «призрачно-легким шагом» – в частности, и по воде; тело Его кажется ученикам то «вещественно-плотным», то «бесплотным», осязаемым как «пустота» (с. 355–356); и если Он и ест с учениками рыбу по Своем воскресении, то делает это именно «для них» (с. 621) и т. д. Слишком долго Мережковский муссирует тот тезис, что Сын Божий пришел «в подобии плоти человеческой» (с. 356), чтобы феноменологическая установка не усилилась до сомнения, а то и до разуверения в действительности Боговоплощения…

В чудесах Иисус у Мережковского так или иначе «являл Себя» (с. 356) – в Своем облике (Преображение) или деянии (умножение хлебов). Но с другой стороны, Себя Он являл ученикам, которые и свидетельствовали впоследствии об этих чудесных явлениях. И вот, большое значение придает наш экзегет тем состояниям сознания, в которых ученикам становилась доступной иная действительность чуда. Ранее уже говорилось о том, что это состояния той или другой степени умственной помраченности: Кана Галилейская – это «пьяное» – «Вакхово» чудо; чудо на пути в Эммаус сопряжено с великим горем и трехдневной бессонницей апостолов; воскрешение Лазаря показано глазами любящей веры Марии-Марфы и т. п. Чудеса, как они описаны в Евангелии, по Мережковскому, суть отражения в таких тусклых или кривых зеркалах – помраченных сознаниях учеников. Но все же какие-то натуральные детали в изображении чудес подтверждают Мережковскому их действительность. Однако как ее понимать? Было или не было на самом деле то, о чем рассказывается в Евангелиях? Едва ли не при каждом чуде Мережковский задается этим вопросом.

Ответ на него Мережковского всегда однотипен, Чудеса истинные – «внутренне-внешние» – не измышлены ни свидетелями, ни авторами текста. «Что-то» в этих случаях действительно «было», – но вот что именно – сказать невозможно. В подобных объяснениях объективное событие оказывается ноуменом, кантовской вещью-в-себе, а чудо – преломлением, отражением, явлением ноумена в помраченном сознании свидетелей. При этом Мережковский отказывается от познания ноумена: «Чудо – как живое сердце: объяснить его значит обнажить, убить» (с. 244). «Что-то произошло в ней [Кане Галилейской] действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью» (с. 240): вот общий, для всех чудес одинаковый, ход мысли Мережковского. Чудо воскресения Лазаря «зрительно для нас непредставимо» (с. 320) – «что увидела Мария, мы никогда не узнаем» (с. 327). «Хождение по водам [Иисуса] действительно было», хотя и не в пространстве и не во времени: для него нет и не было слова (с. 356, 355), – с роковой неизбежностью здесь опять появляется неопределенное местоимение «что-то». Также и Петрово «хождение по водам» Мережковский окружает семантикой неопределенности. «Кажется, у Петра нет человеческих слов, чтобы выразить то, что пережил он в эту ночь»; он не может понять, что с ним случилось, как и жены-мироносицы, вспоминающие о Воскресении (с. 361).

Трудно указать на то место в тексте «Иисуса Неизвестного», где впервые явственно проявился агностицизм Мережковского. Но в комментировании чудес агностическое настроение укрепляется и растет, как бы подпитываясь недоуменной растерянностью учеников. В объекте нагнетается его неопределенность, в субъектах – их немощь, бессилие: