мысли и жизни: таков многозначный лозунг тогдашней культуры – ее творцы жили своими идеями и фантазиями, а порой и умирали за них. Искусство в его экзистенциальном, субъективно-человеческом истоке – не что иное, как сама жизнь; в частности, жизнь как таковая (даже не ее модель) – суть романного жанра: такова рефлексия Серебряного века в трудах М. Бахтина. Эти последние – вершина русской мысли 1920-30-х годов, достигнутая на родине. Роман это сама жизнь – бесконечный диалог мыслителей «по последним вопросам» («поэтика Достоевского»), витальное существование бессмертного народного тела (поэтика Рабле): Бахтин сумел убедить нас в этом. И Мережковский невольно сближается с Бахтиным, когда утверждает, что Евангелие – это «живой неумолкающий голос» (с. 59), что это вечно сущий, не реальный, но реальнейший мир, куда мы втягиваемся таинственной силою и где должно протекать наше глубинное существование. «Двух тысячелетий, отделяющих нас от него [Евангелия. – Н. Б.], как не бывало: всё – как вчера – сегодня; на было – есть. <…> Между Ним [Христом. – Н. Б.] и нами – ничего; мы с Ним – лицом к лицу» и зрим «живую жизнь живого Христа» (се. 30–31, 26 соотв.).

Конечно, под «Евангелием» Мережковский понимает Евангелие, лишенное тяжелых «церковных риз», восполненное аграфами, апокрифами и пр. – свое собственное «Неизвестное Евангелие». И вот, «Евангелие» именно в его собственной рецепции – не что другое, как реконструированное им в процессе толкования событие, сама евангельская история в буквальности ее свершения. Как известно, канонический евангельский текст составляет особый жанр, отличный от жанра античных жизнеописаний. Предельно скупой и лапидарный, он бесстрастно передает одну информацию о фактах, странно сближаясь в этом с современными газетными сообщениями. Так вот, Мережковский словно хочет приподнять словесную завесу, воспроизвести сами евангельские события, вовлекая в них читателя Неизвестного Евангелия, его собственного труда. Делает он это, передавая в меру возможностей внутреннюю жизнь евангельских персонажей (в том числе и Протагониста драмы), указав на приметы их «я». С этими «я» людей древности читатель, по замыслу Мережковского, отождествляет «я» собственное и тем самым включается в их жизнь. И это не в теоретико-литературном и метафорическом, но в буквальном смысле, поскольку речь идет о глубинном тождестве всех человеческих «я» – лучей «Я» Всечеловека. Таким образом, перед Мережковским-«романистом», создателем «Неизвестного Евангелия» – романа о Иисусе Неизвестном, стояла задача воссоздания евангельской истории, как ее воспринимали и переживали ее свидетели и участники – не объективированные, но живые «я», субъекты великого События. Посмотрим, как Мережковскому удалось ее решить.

У каждого из героев Евангелия, согласно Мережковскому, есть свой живой голос и свое слово, которым герой манифестирует себя в качестве «я». Вспомним бахтинскую теорию романа (1930-е гг.): у Бахтина также «герой», как субъект, бытийственно тождествен его «идее», «голосу», «слову». Для Мережковского личное слово Петра – «Ты – Христос», и в момент этого своего Кесарийского свидетельства Пётр – «высшая точка всего человечества» (с. 396). Слово Марии, по мнению Мережковского – «Мужа не знаю» (Лк 1, 34), – любопытно, что не привычное «Се, раба Господня. Да будет Мне по слову твоему» (Лк 1, 38). Не столько смирение перед волей Божией, возвещенной Ей Ангелом, сколько Приснодевство Марии ценит русский экзегет. В духе Серебряного века, он находит в Марии деву Софию, вдохновительницу культурного строительства: «Если бы эти три слова не были сказаны, то белая, белее снеговых Альп, Благовещенская лилия – Maria di gratia plena – Миланский собор не вырос бы, <…> Беатриче не встретил бы Данте <…>, и не сказал бы Гёте:

Здесь небывалому

Сказано: будь!

Вечная Женственность

К этому путь.

<…> Если была, есть и будет наша Святая Земля – Святая Европа, то потому только, что это было» (с. 89–90). Благодаря трем словам – Слову Марии, «древний мир, дохристианский, весь разрушен, и новый – создан» (с. 89). Налицо великая вера Мережковского в то, что выбор одного человека в один – решающий момент в состоянии изменить судьбу мира, сдвинуть или удержать мировую ось: не предай Иуда Иисуса, «как знать, не наступило ли царство Божие сейчас», при жизни Господа и без Креста (с. 491).

А вот слово Пилата «Что есть истина?» – это не слово человека «среднего ума» (каким Пилата видит Мережковский), но слово «всего Рима – всего мира», пронизанное метафизической, «страшной, как бы неземной скукой» (с. 562). С брезгливой усмешкой Пилат, вскрывший себе в ванне вены, смотрит «на воду, мутнеющую от крови», – Пилат в «Неизвестном Евангелии» показан в кадре, достойном великого Альфреда Хичкока. – У Иуды одно слово – «Радуйся, Равви», сопряженное с жестом поцелуя (Мф 26, 49). И в этом Гефсиманском слове, пришедшемся на огненное скрещение взглядов Учителя и ученика, сосредоточена вся суть их отношений – идейное предательство, трагедия отвержения Мессии Его народом.

Слово самого Иисуса – «Это Я», которое, по Мережковскому, есть откровение очень глубокого Имени Божия, почему, слыша от Иисуса «Это Я», Его враги отступали и падали на землю. И действительно, замечу от себя: если библейское Имя Бога, открытое Им Моисею, «Я есмь Сущий», звучащее по-еврейски Ягве или Иегова, то ему, в звуке «йех» или «йях», созвучно не только Имя Богочеловека Иешуа, но и фонетическая форма местоимения первого лица единственного числа в разных языках: ich (немецкий), I (английский), io (итальянский), я (русский)… Лежит ли причина данного факта только в историко-языковой плоскости, или же у него есть некая метафизическая основа – это решает одна вера. Так или иначе, глубокомысленного остроумия Мережковского не может не оценить всякий, кому знакома имяславческая философия языка Серебряного века…

Однако в слово Иисуса «Это Я» в книге вложен и другой смысл, который мне важен как раз сейчас, при обсуждении Иисуса Неизвестного – главного Героя «романа» Мережковского. Мыслитель строит Его образ в направлении постижения этого Божественного Я, идя от внешнего к внутреннему, от явного к тайному, невыразимому – апофатическому. Постигнуть внутреннюю жизнь Богочеловека: все подобные попытки грешат грубостью, движимы фантазией и вырождаются в модернизирующий антропологизм. Кто Он – Иисус Неизвестный, каким видит Мережковский Его онтологический статус? – Перед новым экзегетом предстояло несколько современных концептов, прилагаемых к Иисусу из Назарета: это теологический Богочеловек, великий Дух Солнца у Штейнера, Великий Посвященный Э. Шюрэ, разного достоинства исторические личности в Талмуде и Коране, а также личность просто мифическая – в глазах атеистов. Библейская критика, стремящаяся к достоверному, позитивному знанию, занималась скорее тем, чем Иисус казался, а не тем, каким Он был. Так вот, Мережковский сквозь соборное историческое свидетельство хочет рассмотреть «то,