И она так же, как другие, подчиняясь общему ритму волн, подпрыгивала, неслась вперед, откатывалась назад и снова, подхваченная натиском тех, кто стоял позади, обдирала ногти о перила турникета.

Затем весь этот шторм вдруг утих.

В ушах запищало, как при резком снижении давления.

В поле зрения возникла женщина в черном платье.

А потом ореол удлинился, образуя длинный световой тоннель.

В конце его, как на фотографии или холсте, она увидела то, что когда-то осталось в детской памяти: красный деревянный пол, окрашенный и блестящий, как лед, оранжевые цветы на шторах, светлые стены, в широких лучах заходящего солнца танцуют золотые балерины. А против света возникает размытый серебристый контур удлиненного тела. Он несет покой, а вместе с ним — тепло невидимых перьев, сыпящихся сверху…

Это была она.

Та, с которой вела бесконечные разговоры после того, как смогла трезво рассуждать и удивляться бесшабашности, с которой возбудила течение жизни.

Вероятно, Мели Страйзен все же была права: она воспитана в тепле и первый же ветерок сбил ее с ног, понес куда подальше «от решения проблемы путем нормальной человеческой беседы». Но разве тогда она могла говорить или рассуждать «по-человечески»?!

Теперь — сможет…

Она жадно всматривалась в лицо женщины на лестнице.

Теперь она была рядом — здесь, в нескольких метрах. Не мнимая, а вполне реальная.

Собственно, в воображении их было две. Та, которую она помнила с детства и юности: стройная, резкая, странно молчаливая, с длинными красивыми волосами, собранными в блестящий пучок или распущенными по плечам, как веер, — и та, которой она могла стать после этих лет.

Возможно, вполне возможно — с серебряными нитями в прическе.

Уставшая.

Разочарованная.

В очках?

Такая, какой может быть женщина в своем возрасте на родине.

Ее радовало, когда американки гораздо старше нее — и не только американки, а все остальные случайные и не случайные здешние знакомые — выглядели девчонками. Они могли себе такое позволить! А она?

Теперь она с восторгом узнавала знакомые черты в коротко подстриженной худощавой и стройной женщине в простом, но элегантном платье.

Преодолев слабость, задыхаясь, отчаянно работая локтями, пробилась вперед.

Хотела крикнуть — и замерла. И снова заболела, почувствовав неприятный писк в ушах.

И так же понеслась тоннелем лет — прямиком в утробу зачарованного шкафа, выход из которого оказался вдруг в Америке…

На мгновение показалось, что муж посмотрел прямо на нее.

Из последних сил заработав локтями, она стала выбираться из толпы, как насекомое из меда.

Немедленно бежать!

Исчезнуть.

Ничего не нарушить в этом тандеме!

Ведь они шли вместе — счастливые и улыбающиеся.

В вспышках фотокамер, в ореоле счастья.

Все было так, как должно было быть с самого начала! Если бы тогда — давным-давно — она случайно не появилась на их пути.

Неразумная и ослепленная…

Тогда она была виновата перед ними. Не хватало стать виновной и сейчас!

Преодолевая первый заслон зрителей, она оглянулась. Не могла не оглянуться!

Он что- то прошептал ей на ухо, она улыбнулась…

Пригнув голову, Лика глубже нырнула в толпу.

А вынырнула на противоположной стороне улицы — в тишине и темноте.

Как выброшенная на берег рыба.

* * *

…Первые несколько лет, пока они активно путешествовали — «для смены впечатлений», как посоветовала психолог, — она еще рисовала. Раздаривала картины с видами в гостиницах, чтобы не таскать за собой.

Затем «смена впечатлений» превратилась в сплошной калейдоскоп нарисованных видов, в которых не было ни одной зацепки для души.

И они вернулись в Сан-Диего.

Здесь, на вилле с садом и видом на океан, она обрела покой в убаюкивающем ритме волн.

Джошуа устроил ей мастерскую — пространство с кучей разных мольбертов, тюбиками красок, полотнами, все залитое светом, — такую, о которой она всегда мечтала и которой у нее никогда не было. Но, зайдя туда несколько раз, она безумно повыдавливала краски, так и не притронувшись кистью ни к одному полотну.

На удивление, это не стало поводом для расстройства, чего так боялся Джошуа Маклейн.

Наоборот. Она почувствовала освобождение.

Оказалось, что и смена впечатлений ей не была настолько нужна. Ее вполне устраивала жизнь за густой живой изгородью, в тишине сада, где она могла копаться с утра до вечера, пока Джош был на работе или в командировках.

Как растение, выкопанное и пересаженное на новую почву, она пыталась прижиться, чтобы не причинять хлопот тому, кто так старательно заботился о ней.

Пустило ли растение корешки — оставалось тайной, ведь для того, чтобы узнать, надо было снова выдернуть его из земли. А вот что действительно можно было заметить на поверхности — так это «усики», которые она выпустила, как дикий виноград.

Потерянное для красок зрение будто сменилось на эти «усики-антенны», которыми она ощупывала окружающий мир. И, словно дикий виноград, пробивалась к свету и теплу.

И была благодарна, что в ее новом существовании так много и того, и другого.

Сначала Джош старательно пытался, по его же словам, «вкрутить ее в социум».

Радовался, когда на барбекю, которое время от времени устраивал во дворе, она разговаривала с гостями, радостно носилась из кухни к поляне, разнося напитки, смеялась и поддерживала дружелюбное знакомство с какой-нибудь из присутствующих женщин, прыгала вместе со всеми в бассейн и, обнимая мужа за талию, махала рукой вслед авто, которые разъезжались вечером от их гостеприимного двора.

Все происходило как положено.

Приятное общение никогда не продолжалось за пределами дома. Бывало, встретившись с этими же милыми людьми в магазине или на другой вечеринке, она ставила Джоша в неловкое положение, ведь знакомилась с ними, как впервые.

Извинялась, подшучивала над своей забывчивостью, снова непринужденно поддерживала разговор и… вычеркивала все это из памяти до следующего раза.

Когда угасала эта декорация — возникала другая.

Утром за кофе они обсуждали события, описанные в газетах, планы на следующую неделю, погоду или какие-то забавные случаи, которые происходили с жителями поселка. Иногда он рассказывал ей о своих родителях, о детстве, о студенческих годах, проведенных в Гарварде, о научных трудах, которые написал и собирается написать в будущем. Она слушала с интересом, давала советы, сочувствовала или смеялась.