Исчезла из поля его зрения, как исчезает голодная кошка, приманенная свежей рыбой.

Вот что ей было нужно!

Джошуа с радостью наблюдал, как порозовели ее щеки, как заблестели глаза, как неустанно она рассказывала о том, чему училась.

Оказалось, что «смена впечатлений», которую он безуспешно пытался устроить ей посредством путешествий, должна быть не внешней. Все было внутри и только ждало вот такого — слава миссис Страйзен! — толчка.

Она сама сбила деревянную раму нужного размера, по бокам обильно набила мелкие гвоздики. Если бы она взялась плавить медь и собственноручно выковывать эти гвоздики, он бы не удивился. Она хотела, чтобы все было «по-настоящему». Поэтому так же, по чертежам в книге ремесел, вырезала «уток» — небольшой деревянный прибор, которым уплотняется плетение.

Мастерская, которая до сих пор стояла закрытой, превратилась в нитяный состав и алхимическую лабораторию. Ведь перед тем, как перенести рисунок в плетение, надо было покрасить и состарить нити.

Лика проделала десятки собственных опытов, окрашивая белую шерсть в природных компонентах — корень марены, желтоцвет, кармин, — пока не достигла аутентичных цветов.

Затем наступила очередь «состаривания» нитей, на которое тоже ушла куча времени, ведь и здесь пришлось испытать много различных способов — от обжига на солнце и вымачивания в морской воде (не дало желаемого результата) до ультрафиолетового облучения.

Временами Маклейну казалось, что бурная жажда деятельности, которую он приветствовал и которой радовался, может довести жену до нервного истощения.

— Желание достичь совершенства — не болезнь! — успокаивала она и, посидев с ним пять минут, быстро бежала в мастерскую.

Был только один способ задержать ее подольше — расспросить о техниках плетения. И она лихорадочно объясняла, что такое «полотняная», «саржевая», «греческая», «сумаховая» техника и чем отличается от других «двойной симметричный узел».

Но технику исполнения «кельтского плетения» гобелена миссис Страйзен она долго не могла разгадать. Ведь для этого нужно было расплести хотя бы один сантиметр старинного гобелена.

Теряя сон и аппетит, она размышляла, не совместить ли две техники.

Но какие?

Полотняное переплетение казалось ей более простым, классическим: уток с тонкой нитью чередуется с толстой нитью основы, и поверхность получается гладкой и однородной.

Но чтобы разнообразить фактуру ковра и в точности воспроизвести орнамент, она все же решила чередовать несколько техник, добавив к полотняной египетскую и греческую.

Не была уверена, что так делается, но после нескольких месяцев плетения и распускания образцов поняла, что выбрала верный путь и может начинать работу!

…С того дня, когда первая нить, намотанная на уток, прошла зигзагом через плотные решетки вертикальной основы, за работой неотрывно наблюдала Мелани Страйзен.

С помощью верной Вороны она каждое утро приползала к дому Маклейн с корзиной домашней выпечки и сидела до вечера в углу мастерской, завороженно глядя, как в рамке, похожей на медовый сот без меда, медленно нарастает ее обновленный гобелен…

Дни и недели падали в шерсть бесшумно, исчезали, оставляя после себя несколько сплетенных и сотни распущенных рядов.

А распускать приходилось часто.

Чаще, чем оставлять сделанное.

В основном они молчали, завороженные ритмом работы.

— Ты — незакрепленная нить, — однажды сказала миссис Страйзен.

И, видя удивленный взгляд Лики, пояснила:

— Когда ты начинала ткать — самую первую нитку крепко привязала к основной, чтобы она не выдернулась, не так ли? Сама же ты не привязана ни к чему. Потяни — и ты выдернешься из полотна, каким бы плотным оно ни казалось. Тебе чего-то недостает.

Она не отвечала — просто вплетала монологи старой дамы в орнамент, и ей казалось, что тогда работа идет легче, а она очень близка к развязке зашифрованного в нем послания.

— Со мной было то же самое, хотя я крепко привязана к этой земле — другой не знаю. А хотелось бы. Все же мой отец — из твоих краев. Я мало что понимала в его жизни. Это была какая-то фантасмагория. Во время Второй мировой войны он командовал какой-то «сотней» которая, по его словам, боролась на два фронта — против Сталина и Гитлера. А в конце те, кто уцелел, случайно наткнулись на американскую армию и довоевали вместе с ней.

Мать вместе со мной (мне тогда было пять) отправилась на поиски и попала в «распределительный пересыльный лагерь». Отец нашел ее случайно. Уговорил не возвращаться. И они вместе с американцами приехали сюда. Ведь, как говорил отец, пути назад не было. Но подробнее об этом я не знаю и жалею, что не расспросила. Вероятно, это была удивительная история войны и любви…

На Манхэттене отец увидел разрушенный дом, нашел земляков — тех, с кем воевал. Купили руины за копейки и отремонтировали. Ребята были рукастые, соскучились по работе — куколку сделали. Начали сдавать жилье. Впоследствии папа купил еще один дом, а затем еще. К моему семнадцатилетию у нас было десять домов на Манхэттене. И сейчас есть — это наследство моих детей. Я удачно вышла замуж, как уже говорила, за шотландца из графства Россшир. Его отец был первый купажист в Тейне. Есть такой городок в Северной Шотландии. Там виски производят. Мой муж развил «бочковой бизнес» здесь, в Америке. Ведь качество виски зависит от качества бочек. Но речь не об этом… Об «узелке». Так вот. В моей матери этого узелка не было! Скучала по родине, вышивала рубашки — черным и красным, пела, ходила в церковь. А сколько раз пыталась сосватать «своего»! Даже был один такой… Сумасшедший. Но для меня «своими» стали другие. Это естественно. А вот услышала, как ты о бархатцах сказала, — и в горле запекло. И ничего не поделаешь! Наверное, у матери так же пекло. Поэтому скажу тебе так: если нет того узелка — завяжи его сама, пока не поздно! Здесь теперь твой дом. Здесь тебя любят. А то останешься слепой на веки вечные…

Сказала — «слепая», и Лика с удивлением увидела, что раньше не замечала, хотя перерисовывала картину много раз: гобеленовая принцесса, скачущая на коне в окружении всадников, — слепая! А глаза — открыты. И зрачки есть. А — слепая она! Слепая!

Обняла, закружила Мели по мастерской.

Слепая принцесса, слепая!

И теперь понятно, почему зеркальце в верхнем углу гобелена — черное.

Новый год — не нужно ей. Не нужно!

Что хотели сказать этим древние потомки викингов?!

Куда скачет пиктская воительница, на кого охотится, от кого бежит, от кого защищается? Так и хочется войти в полотно, поговорить с принцессой на коне.

Не страшно ей?

Не холодно?

Боится Смерти?

Что движет ею, какие силы, какая вера? В чем?!

— …Жаль мне тебя, — пожимает плечами миссис Страйзен и продолжает свою бесконечную песню, — и вообще — людей жалко. Потому что человек… заканчивается. Но люди об этом не думают. Особенно когда заходят в ресторан и могут поесть на тысячу долларов. Или — на три. Заказывают Fleurburger. Это такой гамбургер от Юбера Келлера — ничего особенного… И вот что интересно: этот Fleurburger не заканчивается, ведь рецепт запатентован на все дальнейшее будущее, а человек, его заказавший, — заканчивается, сколько бы не ел и не пил. Такая она, человеческая жизнь. Рвется, как нить. Наталкивается на вертикальную преграду, упирается, ищет выход. Вот ты той нити выход даешь, ведь уток в твоих руках — за ним нить идет. А человеку что делать? Кто его вокруг беды или опасности обведет? Да еще и путь укажет, мол, сейчас трудно, а в конце — увидишь, узор сплетется! Если бы знать — какой именно… А когда начинаешь хоть что-то понимать — здесь и конец твоей ниточке наступает. Поэтому и важно — хорошо начать. Чтобы нить не порвалась. Ведь получится, как на моем гобелене: пятисот лет не прошло, как весь рисунок — быку под хвост.