– По… по… по… – зачастил Гуревич, сильно заикаясь, изо рта на бетон у него пролилась слюна, и Волошина передернуло от брезгливости – того гляди, этот любитель пива наблюет сейчас на пол, убирать за ним придется.

– Ну! – тряхнул Гуревича Волошин. – По… по… – это понятно. А дальше как?

– По… по…

– Попо – это, повторяю, еще не все, только часть. Попов? Попович? Поповкин? – Волошин невольно отметил, что фамилии в голову лезут все какие-то известные: Попов – изобретатель радио, Попович – космонавт, Поповкин… Тоже что-то было. Писатель, кажется, такой жил на заре туманной юности… – Попандопуло? Попоян? Попоруллин? – каждый раз после каждой фамилии Гуревич дергал головой, будто Волошин всаживал в него по гвоздю – похоже, боялся попадания. – А ты не боись, милый, – посоветовал Волошин Гуревичу, – давай, давай выкладывай! Этот Попо тебя уже никогда не достанет!

Неправ был Волошин, и он знал это – деньги достают ныне кого угодно и где угодно – в милиции, в подвалах бывшего КГБ, за пазухой у президента, в Кремле, на Кипре и в Танзании, в тамошней крапиве, куда иной нарушитель закона забирается, чтобы переждать смутное время, а потом воспользоваться нахапанным, – и если кому-то предписывали свернуть набок голову, то голова у того в один прекрасный момент оказывалась свернутой.

– Никогда Попо тебя не достанет, – вторично соврал Волошин, заглядывая Гуревичу в замутненные глаза. – А вот пара дырок в твоем глупом черепке запросто может образоваться! – Тут он был прав. – Сечешь или ничего не сечешь? – Волошин вновь с силой сжал волосы у Гуревича, потянул вверх, выдрал клок. Гуревич застонал, изо рта у него вылетел ошметок слюны. – Сейчас я тебе в глотку твой собственный ботинок засуну, чтобы не плевался, – пригрозил Волошин. – Ну, раскололся ты на Попо, давай раскалывайся дальше!

Он еще не знал, что Попо, а точнее, По… по… – это Полина Евгеньевна Остапова – фигура приметная, вхожая в высшие милицейские круги, а если бы узнал, то, возможно, и не стал бы выколачивать из бедного Гуревича то, чего тот не хотел сообщать. Это было первое «По», а второе «По» – Келопов, подполковник из Главного управления внутренних дел Москвы, близкий родич человека по кличке Клоп.

20 сентября, среда, 18 час. 45 мин.

Высторобец придвинул к себе, огладил его пальцами: к оружию он всегда испытывал нежность – как всякий человек, который привык больше полагаться на патроны, чем на друзей: друзья подводят куда чаще оружия, оружие может дать осечку один раз из пятидесяти, друзья дают осечку через раз. Он приподнял ТТ, пробуя его на вес – хоть и тяжела югославская машинка, а все легче нашей будет. Наши и увесистее – пистолет руку оттягивает вниз гирей, и надежнее сделаны. Хороший пистолет изобрел когда-то товарищ Токарев: из «макарова», из «стечкина» бронежилет вряд ли пробьешь – пуля только вмятину оставляет, еще может оглушить клиента – и все, а «токарев» в бронежилете делает хорошую дыру, потому платные киллеры предпочитают ТТ всем другим пистолетам.

Судя по слабенькой вечерней сукровице, льющейся из-под потолка, солнце совсем подкатило к обрези горизонта и собиралось нырнуть в «кровать», чтобы отдохнуть после трудного дня. В мастерской сделалось совсем темно.

Когда сидишь в схоронке, в засаде, как здесь, всякое лезет в голову, вся жизнь, бывает, неспешно проходит в памяти: год за годом, кадр за кадром – и детство тут, – какие же без него могут быть воспоминания, и юность с первой любовью – неумелой пухлогубой девчонкой, и первая пуля, просвистевшая около виска и чуть не загнавшая его в землю, – все это было, было, было, и не надо, чтобы эта бывшесть когда-нибудь возвращалась… От воспоминаний Высторобец невольно осунулся, под глазами у него набрякли мешки – что-то неладное происходило с почками, нарушился обмен, полез песок, надо бы наведаться к врачам, но идти к медикам он опасался: найдут какую-нибудь неизлечимую хворь, объявят о ней – и тогда у Высторобца будет одно лечение – пуля в висок, да потом очень уж не хочется сидеть у врача под дверью, ожидая приговора. Такое ожидание хуже смерти, оно старит и сводит на нет даже очень здоровых людей.

Вот как состарился Белозерцев, его сегодня даже невозможно было узнать. Хотя состарило его не ожидание медицинского приговора – совсем другое.

В мастерской было уже совсем темно, когда в двери послышалось скрежетанье ключа, раздался гулкий удар ноги о листовое железо, которым была обита дверь, на порог упал косой луч электрического света и послышался веселый голос Скобликова – Олежка, как всегда, дурачился, несерьезный человек, – говорил на этот раз с грузинским акцентом:

– Захады, гостэм будэш!

Такого сюжетного поворота Высторобец не ожидал: Скобликов пришел не один, а с каким-то мазилой, таким же, как и он, художником – от слова «худо», – м-да, не ожидал, хотя должен был подготовиться к разным вариантам. «Что ж, придется убирать двоих, хотя и жаль».

– Нет, старше, я заходить не буду, я на секунду, иначе ты знаешь, как бывает – заходишь на две минуты чашку чаялынить, а задерживаешься на два дня. И выпиваешь не чашку чая, а три литра водки. Потом целую неделю приходится голову поправлять. Все это нам хорошо известно…

– Ну, это осталось в прошлом, когда мы были неотразимыми бабниками и лихими выпивохами: садились за стол с девочками в субботу утром, а выбирались из-за стола лишь в пятницу вечером.

– Да, и недели как ни бывало! – охотно подхватил гость звонким голосом. На шее у него, как и у Скобликова, болтался бант.

«Баба! – брезгливо подумал Высторобец. – Похож на куклу. Но если уйдет – будет лучше. Хоть и баба, а все равно жаль убивать».

– Так, чего тебе дать? – Скобликов щелкнул выключателем, движения его сделались озабоченными, суетливыми.

– Две картонки грунтованные размером тридцать на сорок пять, три тюбика белил, один – кадмия лимонного, два – краплака и два – ультрамарина.

– Только с отдачей! – брюзгливо предупредил Скобликов.

– Олежка, мог бы и не напоминать – как договорились, так и будет. Я всегда отдаю долги.

Поковырявшись в ящике, Олежка нашел для гостя несколько тюбиков краски, сунул ему в руки, потом из стопки картонок изъял две, ловко перехватил в углах прозрачной лентой, чтобы картонки не разъезжались.

– Держи. А то у меня времени в обрез – мне еще к визиту прекрасной дамы надо приготовиться, – сказал Олежка и азартным движением потер руки, – фрукты нужно помыть, лед к шампанскому достать из морозилки… Хочешь – оставайся! Я сегодня утром хороший гонорар сгреб, в «зелени», – не удержался он, похвалился.

– Фью-ють! – восхищенно присвистнул приятель. – За что же?

– Картину продал… дамочке одной. Не бог весть что за картина, но дамочке понравилась. Муж у нее из богатых кабанов, денег куры не клюют, сорит «зелеными» направо-налево.

«Уж не Ирина ли Константиновна? – Высторобец сжал зубы. – А кабан – это Белозерцев». Высторобец уже слышал, что кабанами в Москве стали звать «новых русских», и снова искренне пожалел Белозерцева. Несмотря ни на что – ни на собственное унижение, когда он, стоя в кабинете Белозерцева, буквально раздевался перед ним, вылезал не только из одежды, но и из кожи, а тот сек его нещадно, размазывал, как манную кашу, не жалея слов, не сдерживая себя, хотя мог, обязан был сдержаться, мог не опускаться до избиения, но Белозерцев опустился, словно бы получал от этого внутреннее удовлетворение…