– Говорить буду я! – опять вырвался к рампе Дюша.

– Господин Бобров будет говорить, – подтвердил Антонов. И глядел так мягко, в глаза, как дедушка Ленин с портрета на первоклашек, когда маленький Борис думал: «Отпроситься в тубзик или нет?», – хотя ему не надо было в туалет, а просто хотелось сбежать: от училки, от жесткого края парты и стула, от одноклассников. И солгать этому мягкому взору было стыдно. Тогда. Сейчас – просто опасно.

– Где?

– Вы, ваше имя вообще никак фигурировать не будете, – заверил Антонов.

– Да где?!

Они посовещались одними глазами, Антонов дал добро:

– В Следственном комитете.

И Дюша склонился, уперся себе в колени:

– Слушай сюда. Такая штука тут. Я пою в СК. Как надо. Но мне надо знать что. Чтобы присел клиент – надежно. По делу. Чтобы никакой адвокат не подкопался. Потому что! Правду – не сборешь!

Борис тут же понял до сих пор таинственную неуязвимость Бобра для органов правопорядка. Он был «нужным кадром» с «огромным стажем». С его помощью вот уже много лет сажали тех, кого нельзя было оставить на свободе.

Борису показалось, что потолок двинулся на него. Пошел вниз. В висках стучало.

– У нас демократическая страна, – подтвердил Антонов. – Открытое судопроизводство. Подсудимый имеет право на защиту.

– А государство – на установление правды.

Борису на миг стало жутко – и вместе с тем его охватил восторг: огромная люстра уже была на одном уровне с ними – за самой спиной Антонова, за Бобром. Борис хорошо видел грандиозные складки ее чехла, казавшиеся мраморными. Люстра действительно двигалась!

От нее тянулся мощный трос. Потолок стоял на месте. В безопасной вышине.

Антонов и Бобр переглянулись. Обернулись, куда смотрел Борис. Изучили феномен.

– Круто, – признал Дюша.

– В театре всякое бывает, – не поддался Антонов.

В партере работяги в комбинезонах уже приняли гостью с поднебесья. Гулко перекликаясь, принялись совлекать с люстры чехол, высвобождать ее хрустальные ожерелья и серьги. Другие волокли к ней, стараясь не плеснуть, ведра с мыльной водой. Им не видно было, что в глубине одной из лож вообще кто-то сидит. Им было не до того.

– Но про Вострова же и так все известно, – возразил Борис. – Куда уж надежнее.

– Это да, – согласился Дюша. Откинулся на спинку, словно устраняясь из беседы.

Взгляд Антонова окрасился отеческой заботой:

– Я говорю про господина Авилова. Вы ведь его хороший знакомый, не так ли?

25

Бориса Петр нашел в его кабинете. Вид у него был замороченный.

– Привет. Есть новости.

Борис махнул рукой, приглашая. Показал жестом: дверь закрой.

– Давай.

– Знаешь, они не очень.

– Не нашел ее?

– Мне не нравится то, что я нашел, – предупредил Петр.

– Я привык к тому, что и мне не все в этой жизни нравится.

– Обожаю твой черный оптимизм. Но я правда в напряге. Ирина вышла из театра, поймала попутку, я узнал, кто был за рулем… Это последний человек, который ее видел. Пока что.

– Но этот человек за рулем, что он говорит? Ты узнал, кто он?

– Вот это мне и не нравится. У этого кадра долгая и мутная история с полицией. На него несколько раз пытались заявлять разные женщины, но каждый раз все разваливалось.

– Ну.

– Там очень все нехорошо. Побои, переломы. Подавали шлюхи, но ты понял вектор. И еще у него есть крайне странная страничка в инстаграме, где он всем объясняет, что бабы – зло. То есть была. Ее уже удалили. Кадр реально больной на всю бошку.

– Господи… имя у него есть?

– Степан Бобров. Некто.

Борис оцепенел. Петр подумал, что он не расслышал, – повторил:

– Бобров Степан.

– Я услышал. Да. Да… Понял.

Борис двумя пальцами потер глаза, переносицу.

– Знакомое имя?

– Нет… Просто это все вообще какой-то ужас, – выдавил Борис, закрыл глаза, надавил на них пальцами. – Поймала попутку, говоришь?

«Бобров, конечно, не Иванов и не Петров. Но может, все-таки просто однофамилец». Как звали сыновей Дюши Бобра? – Борис тщетно пытался вспомнить. Но помнил только, что у того сыновья, не дочки.

– Похоже. Есть на видеосъемке. Просто вышла, махнула рукой. И вот.

– Мы в полицию с этим, конечно, идти не можем…

– Ясен пень.

– А он сам – Бобров этот, что говорит? Он что рассказал?

– Пока ничего. Но расскажет. Если хочешь.

– Слушай…

– Я осторожный, – успокоил его Петр. – Ты же знаешь.

26

В воде Колька был другим. Когда его опускали в воду, когда он чувствовал ее нежное прикосновение, глаза его блестели. Он понимал, что сейчас будет хорошо.

Его тело теряло вес, а конечности становились как будто гибкими, подвижными. Наконец не затрудняли, не мешали – а помогали ему.

Степан вынул из воды градусник, проверил, смахнул капли.

Дюша и Степан бережно опустили Кольку в ванную. Дюша держал под мышками, Степан – под коленями. Колька был большой и тяжелый. Мать Кольки уже давно не могла его поднимать сама, не хватало сил. Дюша не отказывался никогда, но и он в одиночку уже не справлялся. Теперь купание Кольки было их – чисто мужским – делом. Отца и сына. По вечерам, каждую среду и пятницу, Степан был как штык у них. Он даже перестал ревновать отца к его этой, второй семье. К его этой, второй – с поддутыми губами и татуированными бровями на теперь уже потрепанном заботами лице: после удара, нанесенного жизнью, на нем застыло горестное ошеломление. Он простил ей даже то, что она была шлюховатой дрянью рода человеческого.

Когда мог чаще – приходил чаще: хотелось Кольку порадовать.

От пара, от горячей воды Колька порозовел. Дюша и Степан стояли у ванной на коленях. Дюша, выжимая пену из губки, намылил сыну спину. Степан макал руки в воду, плескал на Кольку. Брат ахал и ухал – смеялся. Качались на воде, мягко ударяясь о его руки, ноги, бока, пластмассовые уточки.

При Кольке отец не станет орать, подумал Степан.

– Слушай, – сказал он как ни в чем не бывало, – мне на хвост сел какой-то явный мент.

Он не ошибся. У отца вздулась на виске жила. Но рука все так же плавно и нежно двигала губкой по спине, животу Кольки. Напрягая мышцу, Дюша выжал из губки воду. Косточки на кулаке побелели. Степан понял правильно. Дюша спокойно спросил:

– Что ты на сей раз натворил?

– Я девку эту пальцем не тронул, клянусь.