Возможно, Затрапезный и дель Кампо открыли в возрождённом Эдеме библиотеку, школу, больницу. Возможно, тут была отлажена собственная бюрократия, помогавшая свободным творцам не заботиться о бытовых тяготах, распределять свободы так, чтобы никто не чувствовал себя обиженным. Покачалов допускал, что тут ходили свои дружинники, занимавшиеся мелкими ссорами и державшие оборону крепостного поселения в изножье хребта. В Городе Солнца вполне могли разместиться до тысячи жителей, а если тут существовали тоннели, выводившие к скальным оазисам и горным заимкам, то больше, до двух или даже трёх тысяч. Распределительная система инков, идеалы Кампанеллы, таинства, доставшиеся в наследство от цивилизации чавин, – всё это прекрасно. Однако Покачалов угадывал тут фальшь, будто возрождённый Эдем никогда не задумывался настоящим городом, был временным прикрытием. Но прикрытием чего?

Не верилось, что в отдалении от прочей цивилизации можно было существовать долго и прочно. Слишком кукольный, слишком блаженный город. Бутафорская постройка, поглотившая состояние богатейших основателей. Город Солнца, возведённый втайне от прочего мира и прежде всего от колониальных властей, не мог быть самодостаточным. Чтобы поддерживать его жизнь, потребовались бы гектары полей и выпасов, гурты разномастного скота, наконец, защищённая дорога для торговли и обмена с внешним миром. Сотни условий, которые не соблюли и не пытались соблюсти ни Затрапезный, ни дель Кампо. Почему?

Чем более совершенным представлялся возрождённый Эдем, воплощавший самые невероятные из обещаний севильского «Эль соль де ля либертад», тем отчётливее видел Покачалов, что город изначально был обречён на гибель. Он был подобен буддийской мандале. Монахи долгими часами выводят её сложный узор из песчинок цветного песка. Называют круглую мандалу символом Чистых Земель, уготованных тем, кто пройдёт путём будды. Когда же мандала завершена, монахи позволяют зрителям насладиться её совершенством, а затем сметают. Без сожалений. Целиком. Сложнейший узор превращается в кучку пёстрого песка. Буддисты говорят, что таково непостоянство нашего мира. Покачалову теперь казалось, что и основатели Города Солнца отстроили в джунглях собственный циклопический символ непостоянства.

– Почему тени остановились? – Максим прервал затянувшееся молчание.

Аня быстро нагнала его, чтобы дальше переводить разговор со стариком.

– Тени могли убить нас, – пояснил Максим. – Но остановились у реки. Они боятся руин в крепостном поселении? Почему? Ведь раньше они штурмовали его стены.

– Эти тени боятся всего, что связано с городом, – помедлив, отозвался старик.

– Эти? А были другие?

– Настоящие тени основали здесь первый город задолго до нашей эры. Тот, на фундаменте которого построен город нынешний.

– И что с ними случилось? Я имею в виду, с тенями.

– Странный вопрос.

Максима больше не смущала нелепая отговорка старика. Он без промедления спросил:

– Их всегда так называли? Тени.

– Раньше их называли иначе. Но они стали тенями, потому что здесь нет имён.

Если отшельник и был проводником, то явно не простым. Стало понятно, почему Шустов взял старика в экспедицию. Наверное, наткнулся на единомышленника, как и он, одержимого Городом Солнца, и понадеялся на его познания. Это многое объясняло. Серж умел откапывать нужных ему людей.

– Чем вы здесь занимались? – не успокаивался Максим. – Сорок два месяца – большой срок.

– Я читал.

– Читали?

– Дом Соломона подобен книге. Я же говорю, не торопись, и он сам расскажет тебе свою историю.

Идти по улицам среднего яруса было значительно проще. Солярии – или чавинцы? – вымостили их массивными базальтовыми плитами, бóльшая часть из которых уцелела. Ботинки давили лёгкий лесной настил, но под ним всегда пряталась твёрдая основа. Опасаясь, что старик устремится к нижнему, заболоченному ярусу, Покачалов хотел предостеречь Максима, но отшельник свернул на очередном перекрёстке и направился к кругу центральной площади. Аня, Покачалов и Дима не отставали от Максима, а вот Скоробогатов с дочерью плелись в отдалении.

Аркадий Иванович с беспокойством оглядывался, задирал голову, словно боялся, что террасы города обрушатся и завалят осколками дно котловины. А ведь Скоробогатову было известно больше остальных. Униженный, потрёпанный, целиком на попечении собственной дочери и сохранивший жизнь по снисхождению Максима, он всё же не торопился рассказать им, что такого особенного написано в злосчастном дневнике Затрапезного. Покачалов судорожно провёл ладонью по своему левому предплечью. Не забыл оставленных на нём ожогов.

– Зои тут понравилось бы, – переступая через вздыбленный край плиты, промолвил Дима.

– Её отцу тоже, – кивнул Покачалов. – Сальников любил заброшенные города. Ну, тот Сальников, каким я его знал раньше.

– Я даже не про город. Я про фикусы. Ведь мы с Зои познакомились недалеко от баньяна в Ауровиле. Того, что был на фотографии с молодыми Сергеем Владимировичем, Екатериной Васильевной и Сальниковым. А баньян – это фикус. Бенгальский. Зои о нём много говорила. Ветви и общая крона баньяна – учение гуру. А новые стволы – его ученики.

– Да, любопытно, – рассеянно ответил Никита.

Здания на среднем ярусе стояли кирпичные. Кожа штукатурки с них давно облезла, обнажив плоть красной кладки, по которой теперь, словно вены и сухожилия, тянулись перевитые корни и стволы фикусов. Пустовавшие оконные и дверные проёмы были обтянуты ими, словно коклюшечным кружевом, до того плотным, что местами кирпич едва просматривался в узенькие щели. Сами деревья с мелким бисером зелёной листвы возвышались на зданиях сверху, заменяя им обвалившуюся кровлю. Подчас они отпускали сеть корней на десятки метров вокруг. Белёсые и сероватые корни тонкими струйками стекали по стенам, закручивались в узлы, нарастали тяжёлыми коленцами, а потом выплёскивались на улицы, застилали плиты тяжёлым полотном растительного гипюра, прикрытого сложнопёрыми листьями филодендронов и усыпанного красными бусинами нежного ваточника. В кронах деревьев изредка мелькали мордочки неизменных обезьянок уакари, на удивление смирных и тихих, будто ручных.

Даже беглый осмотр среднего яруса выявил необычное смешение стилей, подмеченное ещё Шустовым-старшим на полотнах Александра Берга и Николая Одинцова. Молодые мастера в Городе Солнца сочетали арабо-берберские и европейские мотивы почти за полвека до того, как сами испанцы взялись восстанавливать Альгамбру, а с ней и утраченное после Реконкисты испано-мавританское искусство. Более того, мудéхар Города Солнца самым невероятным образом вобрал отголоски чавинских построек. Ничто не мешало соляриям растягивать над готической стрельчатой аркой широкую дугу архивольта с ячейками гипсовых сталактитов, более привычных для портала, ведущего в мечеть. Местные мастера не боялись разместить над дверным проёмом зубчатую подковообразную нишу с ягуароподобной головой и выцветшие за два с половиной века изразцы с надписями на смеси готического шрифта и арабской вязи. Не постеснялись украсить византийские кубические капители бугристыми телами кайманов, а в нишах под крышами вперемежку разместить классические бюсты – надо полагать, основателей Города Солнца – и ужасающие своей непропорциональностью скульптуры уродливых младенцев, больше похожих на жабу с волдырями на коже.