– «Для использования машинки необходимо подсоединить к выходным клеммам машинки провода электровзрывной цепи».

Салли повторял слова инструкции. Запомнил их. Вызубрил. Высек в сознании. Потому что инструкция к подрывной машинке – последнее, что у него осталось. Всё прочее съела боль.

– «Повернуть заслонку на корпусе и вставить рукоятку в гнездо».

Салли видел мучения и смерть жены. Видел смерть дочери. Сам прошёл через муки, вспоминая которые, невольно дрожал. Слёзы катились по щекам против воли. Нет, он не жалел себя. Ему было обидно. От такой обиды хотелось вывернуться наизнанку. Заживо стянуть с себя кожу. Салли знал, что умрёт. Мог в любой момент сдаться, закрыть глаза и не проснуться, но сопротивлялся. Хотел довести начатое до конца. Это будет его прощальный привет Шустову.

– «Энергично вращая рукоятку по часовой стрелке, дождаться загорания индикаторной лампы на верхней поверхности машинки и нажать на кнопку „Взрыв“».

Почувствовав, как ломит кости, как во рту скапливается слюна – глотать её было трудно из-за накатывавшей тошноты, – Салли торопился найти укрытие. Не задумывался, куда именно ползёт. Не пугался ни колючек, ни чавкающей трясины. Прятался за уступами дисковидных корней или закапывался в ветви плакучих кустарников. Лишь бы Максим или Покачалов не услышали его стонов. Поначалу Салли закусывал ветошь и перетягивал рот повязкой. Чуть не захлебнулся в собственной рвоте. С тех пор завязывал только глаза. Погружался на сумрачное дно. И ждал, когда ломота усилится, а от позвоночника по спине пойдёт холодная рябь озноба. В такие минуты было важно лежать на животе. Чтобы слюна вытекала из раскрытого рта. Стоило хоть раз сглотнуть её, и желудок вскрывался утомительной рвотой.

Салли рвало желчью, кровью и сгустками непереваренной рыбы. Мерзкая лорикария – лучшее, что ему удавалось поймать на самодельную удочку. Маленький сомик, больше похожий на ржавый железнодорожный гвоздь с приделанной к нему бахромой плавников. В ясную погоду Салли нанизывал на веточки с десяток лорикарий и вывешивал их сушиться. Но чаще ел сырыми. Обрывал плавники и головы, затем рукояткой мачете толок в эмалированной кружке – единственное, что у него осталось после нападения безголовых туземцев, после гибели экспедиционной группы Скоробогатова. Толок рыбок с потрохами и чешуёй. Не было времени с ними возиться. К получившейся кашице примешивал кусочки кислых плодов, которые собирал наугад. Вот и весь рацион.

Прежде чем добраться до полуострова, где укрывался Шустов-младший, Салли изредка натыкался на поваленные и успевшие хорошенько прогнить пальмовые стволы. Стараясь действовать как можно тише, делал продольные надрубы, бережно расширял их, в итоге разламывал ствол на два корыта. Принимался выковыривать из внутренней трухи белоснежных, с чуть желтоватыми пятнами, не знавших земляной грязи личинок, каждая сантиметров пять в длину. Крушил мягкие, как перга, стенки их жилищ и ходов, подцеплял пальцами их кольчатые, словно скукоженный кусок жира, тельца и с жадностью забрасывал в рот. Скусывал и сплёвывал коричневые головки, остальное пережёвывал и проглатывал без остатка. Запивал сырой водой. Развести огонь не пробовал. Боялся привлечь внимание туземцев. Личинки, сдавленные, лопались между зубами. По упругости напоминали варёную креветку, жидковатую внутри. По вкусу напоминали размягчённый кокос. Оставляли жирное послевкусие где-то под нёбом и на дёснах. Есть их было приятнее лорикарий. В приступах лихорадки Салли тошнило и личинками, и рыбой.

Проходило не меньше двух часов, прежде чем озноб сменялся жаром. Салли мог ненадолго расслабиться. Наслаждался теплом, успокаивавшим ломоту в костях. Так бывает, когда после мороза залпом выпьешь горячий чай и чувствуешь, как по гортани, а затем по желудку распространяется его горячее дыхание. Первые приливы тепла не прекращались. Усиливались. Начинали обжигать. Губы, и без того изъязвлённые, трескались от сухости. Язык разбухал, а глотку начинало саднить. Следом голову наполнял невыносимый гул. Салли терял сознание. Просыпался от собственных стонов. Трогал разгорячённое лицо. Моргал заплывшими глазами. Тело вдруг разом исходило потом и продолжало потеть – целиком, всеми пóрами – несколько часов. Салли из последних сил полз до ближайшего ручья. Опускал в него лицо и жадно пил, ничуть не заботясь о том, что вместе с водой заглатывает лесную прель. Напившись, переворачивался на спину и опять терял сознание.

Просыпался перепачканный рвотой, в кисло пахнущей поносной луже с белыми прожилками круглых червей. Лежал с полчаса. Убедившись, что приступ лихорадки прекратился, скатывался обратно к ручью. Приводил себя в порядок. Знал, что до следующего приступа у него меньше суток. Торопился сделать задуманное.

Когда экспедиция распалась, Салли долгое время следовал за Скоробогатовым. Точнее, за Шахбаном, рюкзак которого ещё долго показывался из-за деревьев. Потом Шахбана ранила вторая стрела, и Сальников нырнул в овраг. Услышал мягкую поступь преследовавших его теней. Уродливые туземцы были повсюду. Салли неподвижно лежал до ночи и лишь в темноте осмелился выползти из укрытия. Именно выползти. Следующий день он полз. Старался вымазаться в грязи, чтобы защититься от донимавших его муравьёв-листорезов и москитов, заодно слиться с лесной подстилкой. От усталости и приступов лихорадки проваливался в забытьё и всякий раз слышал призрачный голос Зои. Она была рядом. Подбадривала отца. Говорила, что верит в него. И Салли, очнувшись, продолжал ползти.

Потеряв счёт часам и дням, выбрался к реке. Увидев горный хребет, понял, что пришёл по назначению. Четвёртая вершина оказалась чуть южнее. Она и стала ориентиром. Прошло три или четыре дня, прежде чем Салли перебрался на полуостров, где наткнулся на бивак Шустова-младшего. Из группы Скоробогатова выжили только шестеро, но сейчас даже девчонка, такая покорная и слабая на столе в Ауровиле, могла дать Салли отпор, и он до времени затаился в лесу у речного тупика.

Несколько раз патрули, разосланные Максимом, проходили в пяти-шести метрах от ямы, в которую закопался Салли. Он пережидал там приступы лихорадки и проводил долгие ночи бездействия. Истощённый болезнью и голодом, укрывался банановыми листьями, будто хоронил себя. Заметил на противоположном берегу туземцев и переходить туда не решался. Зои, хлопая в ладоши, шептала ему на ухо, какой он смелый и удачливый – сумел ползком пробраться мимо бдительных теней.

Салли следил за биваком. Приближался к нему лишь потемну. Старался подслушать разговоры беглецов. Не понимал, что они задумали. Уже видел руины крепостного поселения, но особого интереса к ним не проявил, а три дня назад благодаря громкому голосу Димы услышал о лестнице за скальной складкой. Ночь провёл неподалёку от бивака, на рассвете увязался за беглецами. Следовал за ними по лестнице, но не подходил ближе чем на сотню ступеней. Увидев бегущих ягуаров – мозаику из крупных плит базальта – и сообразив, что подъём заканчивается, Салли затаился. С ужасом прислушивался к начинавшейся ломоте в костях.

По спине ударила волна холода. Салли не знал, как поступить. В отчаянии рванул вперёд. Выскочил на обзорную площадку. Увидел расчищенный парапет и открывавшуюся за ним котловину. В изумлении уставился на нижние ярусы и боковые террасы возрождённого Эдема. Озноб притих. Двадцать лет назад, сидя под баньяном в Ауровиле, они с Шустовым мечтали однажды ступить на порог легендарного города. Увидеть его дома, первыми проникнуть в его тайны. И вот Салли здесь. Мечта сбылась. Но за двадцать лет случилось слишком многое, чтобы вид Города Солнца по-настоящему исцелил. Не было ни триумфа, ни торжества. Салли упал на колени. Плакал навзрыд, давился слезами. Из жалости к жизни, которой его лишил Шустов. Если бы только можно было всё перевернуть, перечеркнуть и переписать заново. И войти сюда, на восточную площадку второй террасы, вместе с Сергеем. Вскрикнуть от радости. Бросить в воздух любимую стетсоновскую шляпу. И смеяться. Смеяться до боли в груди. Обнимать Шустова, наслаждаться тем, как через обычную непоколебимость Сергея просачивается улыбка.