каким мы его знали. Артист-сатирик может не иметь второй профессии, но он должен быть в потенции профессионалом во многих областях.

Иногда я смотрю и слушаю на эстраде исполнителя сатирических фельетонов или куплетов и чувствую, что он исполняет хорошо, но что это уже все, чего можно ожидать от него, это его потолок: выучил (может быть, и сам написал) и читает… Большего от него не жди… А вот когда вы слушали Сокольского, вы чувствовали: это не просто хороший артист, который хорошо читает фельетон (чего бы, кажется, еще?); нет, вы чувствовали, что он умеет горячо спорить, отстаивать свое мнение, что он любит все в искусстве — и живопись, и скульптуру, и поэзию, и прозу. И что не просто любит, а знает все это, знает не понаслышке, не только в пропорции, необходимой для фельетона.

И действительно, Сокольский любил не только живопись и литературу, скульптуру и поэзию, он любил книгу. Любил давно и страстно. Любил не только ее содержание, но и ее историю, ее переплет, ее шрифт, ее издателя, ее опечатки… Он мог не любить ее автора, но он знал его почерк, его стиль, его подлинные мысли. А когда человек что-либо очень хорошо знает и очень любит, ему непременно нужно рассказать другим о своем знании и своей любви.

И Сокольский не мог не начать писать о книге, не мог не стать писателем! Не только формально (принят в Союз писателей СССР), но и по существу: он стал писать уже не репертуар для своих выступлений, а статьи, исследования, книги…

Лично я был очень рад этому «становлению», потому что книги Смирнова-Сокольского читаю с удовольствием, но… Я все-таки как-то спросил Николая Павловича:

— А фельетоны?

— Если удастся, — ответил он, — написать что-нибудь интересное, буду читать; не напишется — не буду. Хотя, — прибавил он со своей лукавой улыбкой, — я ведь уже имею право на пенсию…

— Что ж, — ответил я ему, — фельетоны — вещь преходящая, а книги, они навсегда…

Бывало, многие из его зрителей, уходя с концерта, говорили: «Слыхали, оказывается, этот фельетонист Смирнов-Сокольский еще и книги пишет?! Здорово!» А может быть, через много лет какой-нибудь книголюб, прочитав его «Книгу о книгах», удивленно скажет: «Слыхали, оказывается, этот писатель Смирнов-Сокольский еще и конферировал и фельетоны читал на эстраде!.. Здорово!»

Многогранное дарование Николая Павловича Смирнова-Сокольского, его ум, его неумение делать что-либо наполовину, его бурный темперамент, его нетерпимость не только окружили его друзьями и единомышленниками, но и породили много врагов. Но и те и другие теперь, когда его нет среди нас, осознали, какую огромную роль сыграл Смирнов-Сокольский в становлении советской эстрады и в создании вокруг нее атмосферы дружелюбия и уважения.

Был я у него. Ничего не изменилось, книги те же и на тех же местах, но его место за письменным столом… Нет! Место это не пусто!

После смерти Николая Павловича Софья Петровна Близниковская, его жена, бессменный помощник и друг (в свое время прекрасная актриса, соратница моя по Театру сатиры), выпустила подготовленные самим Сокольским к печати книги «Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина», «Русские литературные альманахи и сборники XVIII—XIX вв.» и роскошно изданный двухтомник «Моя библиотека» — над ним он работал свыше двадцати пяти лет, аннотируя и описывая книги своей библиотеки. Софья Петровна подобрала материалы для книги «45 лет на эстраде», посвященной работе Сокольского как фельетониста, критика и теоретика эстрадного искусства. Книга эта увидела свет в 1976 г.

* * *

Сколько имен! А скольких я еще не назвал! (О них можно прочесть в интересной книге Э. Шапировского «Конферанс и конферансье».) И у каждого была своя творческая физиономия, свой художественный почерк. Но при всем различии у всех у них было одно общее: они не демонстрировали зрителю своего умения, а конферировали, то есть, беседуя со зрителем, вели программу.

Правда, беседа почти всегда была «односторонняя» — зал молчал, но молчал так, как молчит гость, когда хозяин рассказывает что-либо одинаково интересное им обоим. В данном случае хозяин-конферансье та вспоминает, о чем сегодня пишут газеты, то рисует «устные политические карикатуры», то знакомит вас с другими своими гостями — артистами, которых он припас сегодня. И все это — легким разговорным тоном.

О чем бы мы ни говорили — о голосе певицы или о ножках балерины, о мелких бытовых неполадках или о высокой политике, — всегда разговор начинался с только что прошедшего номера или увязывался с тем, что сейчас будет. И все это непременно так, чтобы артисту, который сейчас появится, было удобно выйти на сцену, ибо (еще и еще раз повторяю) конферансье должен вести концерт.

Даже нет! Мы вели не концерт, мы вели зрителя по концерту, как гид ведет экскурсантов по городу или по выставке. И может быть, потому (и это кажется мне решающим) о понравившемся конферансье зритель говорил: «При нем и плохой концерт будет иметь успех», — а теперь о хорошем конферансье нередко говорят: «Этот и в плохом концерте будет иметь успех». Что правильнее? Конечно, для концерта, а не для конферансье. Думаю, что прав был Козьма Прутков, изрекая: «Лучше скажи мало, но хорошо».

Прежде публика могла любить конферансье и, может быть, из-за него ходить в театр, ждать его появления, но все-таки он был не номером в концерте, а фоном этого концерта и, как ни странно, не должен был иметь личного успеха. «Как? — спросите вы, — конферансье не должен иметь успеха? Это парадокс?»

Да, иметь видимый, ощутимый успех в каждом данном концерте, а тем более при каждом выходе на сцену между номерами — такой успех был противопоказан конферансье.

Мне, конечно, очень хотелось, чтобы публика, уходя со спектакля или концерта, говорила про меня хорошо, но внешние выражения успеха, аплодисменты во время концерта мешали мне, а еще больше «мои» аплодисменты мешали другим участникам концерта. (Вот о чем забывают теперь даже лучшие наши конферансье! Если в концерте восемь номеров, они хотят восемь своих успехов, если десять — десять, и так далее.) И если за удачный ответ, за веселую реплику мне аплодировали, честное слово, я останавливал публику движением руки. Потому что эти аплодисменты вышибали меня из амплуа, я становился рассказчиком, исполнителем, а это, мне кажется, конферансье может себе позволить один-два раза в вечер. Но если зритель в антракте или уже у вешалки вдруг осознает, что настроение-то, общий тон концерта, приятность его создавал конферансье, и помянет его добрым словом — конферансье сделал свое дело!

При мне в концерте в Центральном Доме работников искусств популярный артист Илья Набатов, автор и исполнитель политических куплетов, человек отнюдь не обиженный судьбой,