веками теплится снова обогащенная ля-бемоль-мажором розовость утренней зари, какой она бывает по средам. К этому добавляется – сквозь чириканье – жужжание человеческих голосов. Позвякивающие стаканы и скребущие по тарелкам вилочки для десерта. С солнечных террас доносится музычка. Как это все приятно!

Даже орган Хаммонда приятен, даже транспортный шум с широкой, всегда оживленной портовой магистрали. Она, объясняет сеньора Гайлинт, окружает, как выпуклая дуга, прильнувший к воде город. Значит, подумал я, следовало бы говорить не что она его окружает, а что вода окружает ее. Но это мелочи, ведь все мы знаем, о чем идет речь. Смерти нет дела до языковой точности.

При этом даже нельзя сказать, что что-то от кого-то отпадает. В противном случае это «от кого-то» еще сохраняло бы значимость. Сохранял бы значимость «кто-то», имею я в виду. А ведь та лодка не чувствует своего корпуса, не чувствует даже троса, поскольку ничего не хочет. Одна рука натыкается на другую случайно. Как, к примеру, соприкасаются две ветки или два древесных листа, если ветер их немного расшевелит. Так что один лист всегда чувствует только другой лист, но не себя самого. Поэтому я теперь даже могу писать о своих болях. К примеру, о том, как болит, тянет, дергает в плечах. Ведь тянет и дергает – не меня. Тем более что я и в ногах уже ничего не чувствую. Потому что умирание в общем и целом означает, что человек все в большей мере утрачивает способность чувствовать. Даже Сознания он больше не чувствует. Патрик, пожалуй, прав. Даже оно больше не имеет значения.

Нет, ты не видишь никакого света. Нет и никакого туннеля. Не говоря уж о том, что никто нас там не встречает. Это невозможно хотя бы потому, что «нас» больше нет. Ведь это предполагало бы наличие некоего «ты», которое все еще нуждалось бы в некоем «я». Нет и никакой вечности, ни даже бесконечности. Поскольку Время, которое есть Пространство, становится неотчетливым, как отдаляющиеся острова. Скоро ты уже и помнить о нем почти что не будешь. Но фей ты пока еще видишь. Как они гоняются друг за другом в небе. Гоняют друг вокруг друга, чтобы друг друга поддразнивать. Вокруг самочки – самец, вокруг самца – самочка. Пока в развилку ветвей не будет положено яйцо. Без всякого гнезда.

Вы не догадываетесь, где может быть Патрик?

Я вздрогнул и очнулся.

Палуба юта снова заполнилась пассажирами. Было время ужина.

Так долго я спал. Вместо того чтобы умереть – просто спал.

Те, кто гулял по городу, вернулись обратно. Некоторые, как обычно, задолго до оговоренного срока. Другие – точно ко времени посадки и обвешанные пакетами. Некоторые – вероятно, от возбуждения – махали еще с парковки. Снова и снова кто-то бегом приближался к нам.

Так оно всегда было. И так будет.

Время стоянки в порту должно строго соблюдаться. Кто опоздал, тому, считай, не повезло. Поэтому такое случается редко. Но в Лиссабоне это не было бы катастрофой. Отсюда можно улететь на самолете в Гавр.

Только вот на сей раз опоздал не кто иной, как Патрик. Хотя ему, как члену экипажа, следовало бы вернуться на борт по крайней мере за час до пассажиров. Может, до сих пор никто особо не нервничал, потому что он в глубине души совсем не санитар. Да и лесорубом никогда по-настоящему не был. Но он, о чем, вероятно, знали все, – не кто иной, как авантюрист, дерзнувший даже помериться силами с Saudade.

Тем не менее мало-помалу общее раздражение нарастало. Пора было отчаливать. А от него все еще не поступило даже сообщения.

Кто-нибудь знает номер его мобильника? Как оказалось, дозвониться до него пытались уже давно. К нам спустился первый помощник капитана. Где доктор Самир? Вы не видели доктора Самира? Я мог бы сказать ему, что доктор стоит выше нас, на боковом крыле палубной надстройки, отведенной для шезлонгов. В точности там, где однажды ночью, на экваторе, поцеловались двое влюбленных. Именно в тот момент, когда над нами взлетела пробка от шампанского.

Но если бы я и сказал, это бы ничего не дало. Так или иначе, доктор Самир уже смотрел на нас. Улыбаясь, как всегда. Он был единственным, кто оставался спокойным. И уж конечно не выказывал раздражения. Хотя для этого у него имелись все основания. Даже больше, чем у всех остальных. Ему-то для его пациентов будет не хватать важного работника. Тогда как корабль очень даже прекрасно выйдет в открытое море и без Патрика.

Доктор Самир не просто посмотрел на нас сверху, но и спустился к нам. У меня сложилось впечатление, что его улыбка обрела еще более глубокий смысл. Из-за этого первый помощник почувствовал некоторую неуверенность. Так что он не подошел к доктору Самиру. Он явно сдерживал себя, чтобы не дать волю гневу. Но все-таки, как бы в наказание доктору Самиру, прошипел: «Тогда мы отчаливаем без него!» Я сам, раньше, вероятно сказал бы, что это будет иметь последствия. Однако для доктора Самира «последствия» – самое малозначимое, что только может быть.

Я тотчас вспомнил о докторе Гилберне, потому что он бы очень порадовался комизму этой ситуации. Теперь же такую радость испытывали сеньора Гайлинт, а также мадам Желле и мистер Коди. Попросту говоря, все за нашим столиком разделяли ее. Кроме меня.

Поскольку я не говорю, я не мог задать вопрос. Чтó же, ради всего святого, так радует, более того, осчастливливает моих друзей? Мистер Коди даже открыл бутылку шампанского. И все чокнулись за Патрика. Тут мне опять вспомнилась утренняя фраза доктора Самира. Кто добрался до города своих грез. – Так что я мало-помалу начал догадываться.

Но догадываться мне не хотелось.

Почему это был «хороший день»? Как выразился мистер Коди. Блажен тот, добавил он даже, у которого Господь есть Бог. Тогда как меня внезапно пронзило столь сильное чувство несправедливости происходящего, что оно граничило с возмущением. Я с трудом его подавил. Хотя ничего конкретного я не услышал. Возможно, Патрик решил просто остаться в Лиссабоне. Там тоже наверняка есть больницы. Санитары, если у них имеется опыт работы, востребованы во всем мире. Он мог бы, само собой, снова стать и лесорубом. Не в самом этом городе, может быть, но, как-никак, в Португалии. В каком-нибудь лесу, от которого недалеко до Лиссабона. Может, там ощущается нехватка в рабочей силе.

Единственно правильный вывод – а именно, что Патрик умер – я сделать не мог. Что за это мои