Так что мне пришел в голову только маджонг – воробьиная игра, – который лежит наверху, на полке над второй кроватью. Может, кто-то открыл его и выдвинул один из ящичков, в которых хранятся кирпичики. Это было бы единственным объяснением: что один из них действительно стал воробьем. И может даже летать, во всяком случае, бить крыльями. Что он, очень возбужденно, и делал.

Нет, маджонг закрыт. Насколько я мог разглядеть снизу. Вероятно, дверь была лишь неплотно притворена.

Воробей раздувал грудку и чирикал. Он чирикал, будто хотел мне что-то сообщить. Коготки цок-цокали, крылья были мельтешением прерывистых шорохов. Они шушукались и шалили с воздухом. И все это сопровождалось непрерывным чириканьем – чрезвычайно, для такой маленькой птички, возбужденным. Но когда в каюту вошла Татьяна, воробей тотчас вылетел через дверь на свободу. Я имею в виду – в коридоры Балтийской палубы.

Ох, а это еще что такое? – крикнула она. Она просто не могла не смотреть вслед птичке. Застыла в дверях. Значит, я не обманулся. Она даже рассказала об этом Патрику, едва он появился, чтобы забрать меня.

Он только рассмеялся и не воспринял ее слова всерьез. Она могла заверять его сколько хотела. Что она и делала непрерывно. Вероятно, она целый день ни о чем другом не говорила. И даже завтра и послезавтра не будет говорить ни о чем другом.

Когда Патрик вез меня по Галерее, я подумал: счастье, что она не слышала цикад. Про тех уж точно никто не поверит, что они могут быть на корабле, где даже нет никакого живого дерева, которым они могли бы питаться. А вот такой воробей, напротив, бывает, что и появляется. Тут я невольно подумал о маленьком летуне, когда-то совершившем вынужденную посадку на нашу палубу, и уже поэтому не вполне уловил, чтó мне тем временем рассказывал Патрик.

Так вот, совершенно очевидно, что маленькая украинка хотела бы вместе со своим красавчиком Уиллом посмотреть Лиссабон. Может, к ним присоединится и Ольга – так, кажется, ее зовут. А значит, мне сегодня придется обойтись без урока игры на рояле. Мне это и без объяснений было ясно. Когда человек умирает, ему в любом случае хочется побыть одному, перед этим самым интимным шагом.

Такой человек больше не нуждается в трости, уж не говоря о кресле-каталке. А главное, ему совершенно все равно, одет ли он и во что именно. Но вот то, что Патрик на полном серьезе тоже намеревается покинуть корабль-грезу, попросту лишило меня дара речи и ввергло в полнейшую растерянность.

Неужели он все еще не понял, что для нас, обладающих Сознанием, такое исключено. Как будет ужасно, когда это до него дойдет – дойдет, как внезапный выстрел в затылок!

Так что мне было попросту жаль его, когда мы катили по рампе от «Заокеанского клуба» к палубе юта. Там я действительно уже смог распознать контуры земли. Горы, дома и дороги были залиты ярчайшим ранне-летне-четверговым светом. Только поэтому я сдержался и не сказал: Патрик, мальчик мой, пойми же! Настолько близок я был к тому, чтобы заговорить. Еще ближе, чем в прошедшие дни. Но одно мне все-таки было бы трудно выговорить. Лучше, если бы ты оставался со мной. Если бы мой мальчик, сказал бы я, оставался со мной. В этот час или хотя бы в последнюю минуту. Так что я назвал бы Патрика Свеном, но только предположительно и, сверх того, очень нежно.

Я этого не понимаю.

Она стоит рядом со мной, сеньора Гайлинт, тогда как я, само собой, сижу. Причем, насколько я могу это себе объяснить, мы оба находимся по правому борту, возле леерного ограждения шлюпочной палубы. Ведь, прежде чем мы смогли пришвартоваться, кораблю-грезе пришлось, если воспользоваться правильным термином, покрутиться на тарелке. Чтобы, задним ходом подойдя к причальной стенке, можно сказать, припарковаться между двумя гигантскими круизными лайнерами.

В этом деле я всегда был мастак. Каким бы маленьким ни был промежуток между двумя машинами или мусорным баком и стеной дома. Иногда потом даже нельзя было открыть дверцу. Как же я тогда ругался, потому что приходилось опять выезжать, что Петра мне уже заранее предсказывала. Так что в ближайшие десять минут она постоянно мусолила эту тему. – Плевать.

Теперь весь город находится справа. Если смотреть вперед, в сторону вокзала и дальше, то он тянется до сияющего сотнями светло-красных крыш склона Замковой горы. Окруженная зеленью крепость, объяснил мне прежде Патрик, это Castelo de São Jorge[42] – и показал пальцем. Сеньоры Гайлинт тогда еще не было здесь. Она, скорее всего, еще сидела за завтраком. Но Лиссабон она знает ничуть не хуже, чем Патрик.

Он прямо-таки принарядился и теперь, можно сказать, отчасти напоминает Человека-в-костюме. Но только он носит темный костюм, а не светлый.

Он даже галстук себе повязал. А соломенная шляпа на его голове выглядит определенно дерзко. Патрик сегодня и вообще кажется дерзким. Как если бы он всецело относился к нам, авантюристам, и не был просто санитаром, живущим внизу.

Судя по тому, что он обладает Сознанием, так оно, конечно, и есть. Вот только его дерзость не хочет этого признавать. Поскольку для него вновь увидеть Лиссабон – огромное счастье. Правильно говорят про любовь. Что она делает человека слепым.

Я всегда ненавидел такого рода общие фразы, поскольку они были характерны для моей бабушки. Без них она вообще не была бы собой. А теперь вдруг оказалось, что они правдивы.

Это отняло толику моего хорошего настроения.

Когда мы входили в широкое устье Тежу, я поэтому не мог внимательно слушать, как Патрик описывал мне почти всю прибрежную часть города. Вон там, дескать, – Padrão dos Descobrimentos[43]. Там можно увидеть великих мореплавателей. Они из камня и стоят на трапе, тоже каменном, который ведет к незримому кораблю. Генрих Мореплаватель, Перу Эшкобар и Перу де Аленкер, Васко да Гама, Фернандо Магеллан. А там – Torre Belém[44]! Посмотрите же! Это прозвучало как «Изумитесь!», потому что он сам изумлялся. Был вне себя от возбуждения. Почти как сегодня утром – тот воробей на моей ночной тумбочке.

А вон там, дальше, – можете мне поверить! – висячий мост, второй по длине во всем мире.

За гигантским эстуарием Тежу есть место, где устье реки сужается. Через него и ведет этот мост. А за этим узким проливом река становится гигантским озером. Возле него раскинулся Лиссабон, как возле собственного моря. Выглядит