подумала Октябрина. — За правое дело и пострадать не страшно. Жалко, что Гражданская война закончилась, ну да ничего, борьба ещё продолжается. Если повезёт, то и на мою долю выпадет стать героем!»

Крепко сцепив зубы, Октябрина застыла в ожидании удара и не шелохнулась до тех пор, пока отец не протопал мимо, оставив после себя кислый дух квашеной капусты со свиным рубцом.

Мать нарочито шумно, с плеском принялась мыть грязную посуду, иногда поглядывая в сторону Октябрины.

— Обидела ты, Устинья, отца. А за что? За то, что на ноги тебя поднял? Недоедал, недопивал, лишь бы вас, детей, вырастить. Чем дурить, посмотри лучше на братьев с сёстрами, что живут как порядочные люди и не водятся со всякими голодранцами.

— Пускай мы голодранцы! — Октябрина гордо выгнула шею. — Но мы строим новое государство, и мы его построим, несмотря на сопротивление отсталых элементов, таких, как вы с отцом.

* * *

— Фаина Михайловна, в Отдел народного образования поступил сигнал на ваш детский очаг, — сообщила невысокая серая дама с остреньким личиком любопытной мыши. Она появилась в детском саду с утра пораньше и теперь ходила по пятам и совала свой нос во все щели.

Серой Фаина окрестила уполномоченную потому, что дама из Наробраза была одета в серое пальто и серый берет, едва прикрывающий серо-седые волосы. К груди дама прижимала серую кожаную папку, откуда время от времени доставала то один листок с директивами, то другой. И голос у неё был серый, бесцветный, бубнящий на одной ноте:

— Рабочие матери интересуются, почему вы не рассказываете детям о вождях революции и не готовитесь к шестой годовщине Октября?

Поправив очки на носу, дама пристально посмотрела на Фаину, а потом перевела взгляд на Октябрину, которая зарделась как маковый цвет.

«Интересно, какая это рабочая мать строчит на нас доносы?» — подумала Фаина и тоже посмотрела на Октябрину. Та с усиленным вниманием застёгивала маленькой девочке пуговки на платье и, казалось, была полностью поглощена этим занятием.

— Надеюсь, досадная ошибка, если это ошибка, а не саботаж, будет незамедлительно исправлена, и вы сегодня же развернёте широкую революционную агитацию среди детского коллектива. Тут изложена программа мероприятий, — серая дама достала из папки очередную бумажку и протянула Фаине.

Фаине ничего не оставалось, как вздохнуть в надежде на то, что директива Наробраза как-то забудется посреди каждодневной суеты и жизнь в детском саду пойдёт по-старому: с книжками издательства Сытина, с милыми песенками про утят и цыплят и с дружными посиделками после обеда, когда дети хотят слушать сказки, а не политинформации о коммунистической партии и товарище Ленине.

Утром Фаине пришлось бежать в отдел снабжения с отчётом по продовольствию, где конторщики заставляли посетителей проводить время в долгом ожидании. К заветным дверям тянулась унылая очередь, по большей части состоящая из женщин. Фаина узнала заведующую детским приютом имени Розы Люксембург, но подходить не стала, а прислонилась к стене и попыталась читать конспект последнего занятия по детской литературе.

— Деточка, вы крайняя? — спросила её древняя старушка в трогательной шапочке-таблетке, приколотой к седым волосам.

— Наверное, я.

Фаина подвинулась, давая место. Старушка с достоинством кивнула:

— Благодарю.

— Товарищи, больше не занимать, — высунулся из двери сухощавый служащий с набриолиненным пробором на манер половых в царских трактирах, — вас много, а я один. — Он отыскал глазами старушку и сурово переспросил: — Всем понятно?

От его слов очередь всколыхнулась и забурлила недовольством, но дверь снова захлопнулась. Старушка легко вздохнула. Её прищуренные глазки смотрели на окружающее с живым интересом.

— Ну вот, стой здесь как проклятая, и всякий пузырь над тобой начальник, — недовольно заметила дама слева от Фаины.

— Почему как проклятая? Что вы, любезная! Нельзя так говорить! — Старушка переместилась поближе к даме и прикоснулась к её локтю. — Немедленно заберите свои слова обратно!

— Зачем? — вяло поинтересовалась дама. Она переложила пухлый портфель из одной руки в другую и вздохнула.

— Потому что так выглядит счастье, — строго сказала старушка и обвела рукой приёмную. — Несчастье выглядит совсем по-другому.

Судя по сжатым губам, дама с портфелем задумалась, а старушка тем временем обратила внимание на Фаину.

— Скажите, деточка, вы согласны с моим утверждением про счастье?

— Я не знаю, — ответила Фаина, а сама подумала: «А ведь права бабуля. Ох как права! Тысячи безработных почли бы за счастье иметь службу и встать в эту очередь, а тысячи голодных мечтали бы получить жалованье или паёк. А мы всё это имеем, но ропщем».

Наверное, старушка умела читать мысли, потому что удовлетворённо кивнула:

— Именно так, деточка. Именно так. Нельзя гневить Бога пустыми жалобами.

Она немного постояла молча, а потом доверительно спросила:

— Вы учительница?

Фаина чуть улыбнулась:

— Нет, я работаю в детском саду.

— А я учительница, — сообщила старушка, — правда, бывшая. И, вообразите, прошлой зимой я совершенно погибала. — Они понизила голос. — Я ведь из духовенства, а значит лишенка. Не имею права ни на пенсию, ни на карточки, ни на работу по специальности. Ни довольствия, ни жалованья. Муж умер, детей нет. Из квартиры, как лишенку, выселили в подвальную комнату. Голые стены, крысы, плесень. Что делать? Как жить? Оставалось только лечь и помереть.

Рассказанное старушкой до боли напомнило Фаине о собственной жизни и о том, сколько раз за последние годы судьба ставила её на самый край пропасти. Ей захотелось сказать старушке что-то доброе и ласковое, но в голову приходили лишь самые ничего не значащие фразы.

Наклонив голову, она тихо сказала:

— Я очень хорошо вас понимаю.

— Знаю, деточка, — прошептала в ответ старушка, — но ведь главное, что мы выжили, значит, ещё нужны кому-то в этом мире. Не правда ли?

Фаина кивнула:

— Да. Но как вам удалось получить работу?

— О, это настоящее чудо. — Глаза старушки лукаво вспыхнули. — Когда в доме не осталось ни крошки хлеба, я решилась пойти просить подаяние.

Хотя старушка говорила негромко, Фаина обратила внимание, что в кулуаре стало тихо и к их разговору прислушиваются. Впрочем, общее внимание старушку не смутило. Она выпрямила спину и по-учительски обвела взглядом аудиторию:

— Кому-нибудь из вас приходилось просить милостыню?

— Мне, — тихо сказал женский голос откуда-то из-за угла.

— И мне. Когда мальчонкой был, мы с мамкой побирались как погорельцы, — поддержал молодой мужчина в косоворотке, подпоясанной тонким ремешком.

— Вот и мне пришлось смирить гордыню, — склонив голову, старушка взмахнула рукой, — хотя какая там уже гордыня, когда от голода ноги опухают. Встала я на углу Невского проспекта, хочу руку протянуть, но стыд не даёт. А на улице холод, пурга метёт. Канун Рождества. Из пешеходов — одни патрули. Грех